Грэм Барнет - Его кровавый проект

Однажды, когда мне было пять или шесть лет, я запускал воздушного змея, которого отец сделал для меня из обрывков дерюги. Змей упал в какие-то посевы, и я, совершенно ни о чем не думая, побежал, чтобы его достать. Я стоял на коленях, пытаясь выпутать бечевку из пшеницы, как вдруг почувствовал, как мое плечо стиснула громадная рука, и меня грубо выволокли на тропу. Я все еще сжимал своего змея, и Лаклан Брод вырвал его у меня и швырнул на землю. Потом он ударил меня ладонью плашмя по голове, сбив с ног. Я так испугался, что потерял контроль над своим мочевым пузырем, чем очень повеселил нашего соседа. Меня подняли и протащили по деревне к дому, где Брод устроил разнос моему отцу за ущерб, который я нанес его посевам.

Моя мать, услышав шум, подошла к дверям, и Брод выпустил меня. Я удрал в дом, как испуганный пес, и съежился в коровнике.

Тем же вечером Лаклан Брод вернулся в наш дом и потребовал пять шиллингов компенсации за уничтоженную мной часть его посевов. Я спрятался в задней комнате, прижав ухо к двери, и слышал, как мама отказалась платить, сказав, что если посевам и нанесен ущерб, то лишь потому, что Брод протащил меня через свой риг [14] Риг — полоса очищенной от корней земли. — Прим. авт . . Тогда он пожаловался констеблю, но тот не принял жалобу.

Однажды утром, несколько дней спустя, отец обнаружил, что ночью кто-то истоптал огромную часть наших посевов. Кто это сделал, так и не узнали, но никто не сомневался, что виновники — Лаклан Брод и его родня.

Когда я стал старше, я никогда не совался в дальний конец деревни без дурного предчувствия, и эти ощущения никогда меня не покидали.

Мой отец родился в Калдуи и мальчиком жил в доме, который мы занимаем и сейчас. О его детстве мне известно мало, только то, что он редко посещал школу и терпел нужду, не известную моему поколению. Я никогда не видел, чтобы отец писал что-либо, помимо своего имени, и, хотя он утверждает, что умеет писать, он неуклюже сжимает перо в кулаке. В любом случае писать ему приходится редко — нечего вверять бумаге. Отец имеет привычку напоминать, как нам повезло, что мы растем в нынешние времена и пользуемся такими предметами роскоши, как чай, сахар и другие товары, купленные в магазине.

Отец моей матери был плотником, он делал мебель для торговцев в Кайл-оф-Лахлаше и Скае и развозил свои товары морем по всему побережью. Несколько лет отцу принадлежала треть рыбачьей лодки, стоявшей на якоре в Тоскейге. Двумя другими ее третями владели его брат Иан и брат моей матери, тоже Иан. Лодка называлась «Олуша», но ее всегда называли «Два Иана», что раздражало отца, поскольку он был старшим из троих и считал себя главой предприятия.

Когда мама была девочкой, ей нравилось ходить на пирс и встречать «Двух Ианов». Она якобы отправлялась поприветствовать брата, но больше всего ей хотелось другого: понаблюдать, как отец выходит из лодки, как его нога замирает над водой в ожидании волны, чтобы направить судно к причалу. Потом он привязывал канат к кнехту и подтягивал лодку к пирсу, будто совершенно не подозревая, что за ним наблюдают. Отец не был красивым человеком, но то, как неторопливо он пришвартовывал лодку, восхищало мою мать. Она любила говорить нам, что в его мерцающих темных глазах было нечто такое, от чего у нее трепетало в горле. Если отец в таких случаях оказывался поблизости, он приказывал матери прекратить болтовню, но его тон выдавал, что ему приятно это слышать.

Наша мать была главной красавицей прихода и могла выбирать лучших молодых людей, вот почему отец слишком смущался, чтобы сказать ей хоть слово.

Однажды вечером, к концу сезона ловли сельди 1850 года, разразился шторм, и маленькое судно разбилось о скалы в нескольких милях к югу от гавани. Мой отец сумел доплыть до безопасного места, но оба Иана пропали без вести. Отец никогда не говорил об этом несчастном случае, но с тех пор ни разу не ступал на борт лодки и не разрешал садиться туда своим детям. Людям, не знавшим о том, что случилось в его прошлом, наверное, казалось, что он испытывает иррациональный страх перед морем. Именно из-за того происшествия в наших краях стало считаться дурным знаком затевать какое-либо предприятие вместе со своим тезкой, и даже мой презиравший предрассудки отец избегал иметь дело с теми, кто носил такое же имя, что и он.

На поминках после похорон моего дяди отец подошел к моей матери, чтобы выразить свои соболезнования. Заметив, какой у нее несчастный вид, он сказал, что с радостью занял бы в гробу место ее брата. То были первые слова, с которыми он когда-либо к ней обратился. Мама ответила, что рада, что выжил именно он, и молится, прося прощения за свои нечестивые мысли. Они поженились три месяца спустя.

Моя сестра Джетта родилась через год после свадьбы, и я последовал за ней из материнской утробы так быстро, как только позволяет природа. Из-за этого мы с сестрой с годами стали очень близки — и вряд были бы ближе, если б родились близнецами, хотя внешне не могли бы отличаться друг от друга сильнее. Джетта унаследовала длинное тонкое материнское лицо и большой рот; у нее были вытянутые, голубые, как у матери, глаза, а волосы — желтые, как песок. Когда сестра выросла, люди говаривали, что мать, глядя на Джетту, должно быть, принимает ее за своего двойника.

Я же пошел в отца — тяжелый лоб, густые черные волосы и маленькие темные глаза. Кроме того, у нас с ним похожее сложение: мы ниже среднего роста, с выпяченной грудью и широкими плечами.

Наши характеры также в точности копировали родительские — Джетта была очень веселой и общительной, а я слыл неразговорчивым и мрачным мальчиком. Джетта не только походила на мать внешностью и нравом, но и разделяла ее дар, остро чувствуя Иной Мир. Не могу сказать, родилась она с этим даром или потихоньку училась у матери, но им обеим являлись видения, и они очень увлекались знамениями и оберегами.

В то утро, когда погиб ее брат, мать увидела, что место на скамье, где ему полагалось бы сидеть и завтракать, пустует. Боясь, что овсянка остынет, она вышла и позвала его. Не получив ответа, мать вернулась в дом и увидела, что брат сидит за столом на своем месте, закутанный в бледно-серый саван. Когда она спросила, где он был, брат ответил, что не двигался с этой скамьи. Она умоляла его не выходить в тот день в море, но он посмеялся над ее советом. Зная, что с промыслом Божьим не поспоришь, она ничего больше не говорила.

Мать часто рассказывала нам эту историю, но только если ее не слышал отец, поскольку тот не верил в сверхъестественные события и не одобрял разговоры о подобных вещах.

Жизнью моей матери каждый день правили ритуалы и обереги, призванные отвратить несчастья и не подпустить злых существ. Двери и окна нашего дома были украшены веточками рябины и можжевельника, а в волосы она незаметно для отца вплетала косички из цветной пряжи.