Джон Робертс - SPQR V. Сатурналии

Я встал и отправился в маленькую гостиную, которой пользовался в качестве рабочего кабинета. Распахнув решетчатые ставни, вдохнул чистый воздух, прислушался к пению птиц и сделал все то, что обычно презираю. Как правило, утро – не самое любимое мое время суток. Я услышал позади медленное шарканье, и Катон отодвинул в сторону занавеску.

– Чего тебе? – ворчливо спросил он. – В Египте я видел мумий, которые выглядели более живыми.

– Принеси мне завтрак, – приказал я. – Где Гермес?

– Нет смысла звать этого негодяя. Он не прекратит блевать до полудня. У этой молодежи нет ни головы, ни желудка, чтобы праздновать, как полагается.

С этими словами старый раб зашаркал прочь, хихикая, а потом застонал.

Я снял повязку с руки и с удовлетворением увидел, что порез почти зажил. Нынче утром как будто все шло хорошо. Я вытащил одну из своих лучших туник и лучшую пару черных сенаторских сандалий. Ко всему этому добавил свою почти самую лучшую тогу, поскольку сегодня мне, скорее всего, придется обратиться к кому-нибудь из официальных лиц.

Катон принес хлеб, сыр и нарезанные фрукты, и я, подкрепляясь, составил свой маршрут на предстоящий день. В таком широко разбросанном городе, как Рим, в первую очередь следует принимать во внимание географию. Идея состоит в том, чтобы не возвращаться по своим следам, а самое главное – не подниматься на один и тот же холм дважды. Рим настолько холмистый, что последнее сделать трудно. Я обмакнул кусок хлеба в оливковое масло с чесноком и как следует все обдумал.

Первым делом я решил заглянуть к Асклепиаду. Он будет в Транстевере, и на обратном пути в город я смогу завернуть в храм Цереры. Кроме того, как человек умеренных привычек, грек вряд ли нынче утром будет в убийственном настроении.

Я велел принести горячей воды и выполнил привычную утреннюю процедуру бритья. Сегодня был неподходящий день, чтобы доверяться трясущейся руке общественного парикмахера.

Одетый и свежевыбритый, пусть и неопытной рукой, я вышел на непривычно притихшие улицы Города. Рим казался наполовину заброшенным и выглядел так, будто его победили в громадной войне. Было нечто сродни чуду в том, что во время буйного праздника не вспыхнули губительные пожары. Повсюду люди лежали, как трупы зарезанных победителями, разве что трупы не похрапывают так громко. Брошенные маски, венки и гирлянды усыпа́ли улицы и общественные здания.

Я интуитивно выбрал мост Фабриция, ведущий на остров Тибр. Часто по утрам Асклепиада следовало искать в храме Асклепия, и если его там нет, мне не придется идти в людус, где у него имелась своя приемная.

Великолепный мост четыре года назад построил трибун Фабриций, который не сделал больше ничего важного, но этим подарком городу обеспечил своему имени бессмертие. Относительное бессмертие, во всяком случае. Полагаю, спустя сотню лет здесь поставят другой мост, носящий имя другого политика, и беднягу Фабриция забудут. В кои-то веки нищие, толпившиеся на всех мостах Рима, отсутствовали, отсыпаясь где-то вместе с остальными.

Утро было не по сезону теплым, и дети собрались на опорах и на береговых устоях моста, ныряя в прохладную воду с восхищенными воплями или более степенно рыбача с помощью длинных шестов. Пока старшие отсыпались после злоупотреблений минувшей ночи, дети Рима получали лишний выходной, свободные от надзора.

Я остановился посередине моста, наслаждаясь видом. Восточный и южный Город громоздился за древними стенами, и сверкающие храмы на вершинах холмов придавали ему сходство с домом богов. Игры детей подо мной делали всю сцену идиллической, словно из пасторальной поэмы. Каким обманчивым все это было! Но я помнил, как сам играл здесь ребенком в день после Сатурналий. Мост тогда был деревянным, но все остальное не изменилось. Здесь, в воде, справлялся настоящий праздник, в котором дети знати и простолюдинов, рабов, свободных и чужестранцев – все были равны. Нам тогда еще только предстояло постичь суровые и горькие стороны взрослой жизни.

А может быть, я идеализировал память о детстве. В детях есть своя жестокость, которая помогает им справиться с собственными страхами. Я продолжил путь, зная, что не рожден для того, чтобы быть поэтом.

Храм Асклепия обладал безмятежностью, возможной только в храме, стоящем на острове. Величественный, полный чувства собственного достоинства, он возвышался над необычными стенами в форме корабля, опоясывающими длинный, суживающийся на конце остров и завершающимися тараном и рулем – и все это из камня. Зеленые насаждения на храмовых землях относились к числу самых прекрасных, какие только можно увидеть в Городе и его окрестностях. Особенно статными были кедры, вывезенные из самого Леванта.

Я прибыл как раз в тот момент, когда жрецы и служители завершали утреннюю церемонию, включавшую в себя принесение в жертву традиционного петуха. Церемония проводилась на греческий манер, и текст произносился только на греческом, на диалекте Эпидавра, откуда бог врачевания явился в Рим. Я заметил Асклепиада среди прислуживавших на богослужении, и стал ждать, когда ритуал завершится.

– А, Деций, – сказал он, когда я перехватил его взгляд. – Полагаю, тебе нужно средство от похмелья?

– Ничего подобного, – гордо ответил я.

– По крайней мере, ты научился умеренности. Пребывание на Родосе, должно быть, пошло тебе на пользу.

– Защити меня от этого все боги! Нет, я просто был слишком занят прошлой ночью, чтобы выпивать. Я пришел, чтобы поговорить с тобой насчет моего расследования.

– Замечательно. А то день уже начинал казаться скучным… Пошли со мной.

Мы вошли внутрь и отыскали скамью под одним из кипарисов. Асклепиад смахнул с нее несколько листьев, и мы сели.

– Теперь расскажи мне всё.

Я пересказал ему описанные Клодией симптомы, которые были у Целера перед кончиной, и он внимательно меня выслушал.

– Боюсь, это очень мало мне дает, – сказал наконец медик. – Мне хотелось бы посовещаться с Аристоном из Ликии, но ты, возможно, слышал, что его больше нет.

– Чистая правда. Я сам надеялся тщательно его расспросить. Не только насчет событий, сопутствовавших смерти Целера, но и о том, лечил ли его Аристон при каких-нибудь других обстоятельствах. Клодия необязательно должна была об этом знать.

– Супруги были не очень близки?

– Честно говоря, именно так.

– Мне не очень нравился Аристон. Он слишком любил деньги и в погоне за ними мог сбиться с прямой дороги Гиппократа.

– У меня тоже имелись подозрения насчет этого человека.

Я рассказал Асклепиаду об убийстве Гармодии и об одном беспокоящем меня обстоятельстве: убийство произошло незадолго до того, как Аристон, предположительно, утонул.