Леонид Юзефович - Ситуация на Балканах. Правило Рори. Звездно-полосатый контракт. Доминико

— Должен заявить следующее, — проговорил Хотек с той высокомерной вельможной медлительностью, которая всегда раздражала Ивана Дмитриевича в публичных выступлениях начальствующих лиц; эта медлительность призвана была показать, что внимания и уважения заслуживает не только смысл произносимых слов, но и сам факт их произнесения — событие исключительное по своей важности. — Разумеется, граф, я вам доверяю, — после паузы продолжал Хотек. — Но доверие посла имеет границей честь его монарха. Эту границу я не переступлю ни на дюйм. Мне нужно самому услышать признание из уст убийцы.

— И услышите, — заверил Шувалов.

От конского топа заныло треснутое стекло в окне, заржали осаживаемые у крыльца лошади: Рукавишников привез Боева. Держа у плеча обнаженную шашку, ввел его в гостиную. Стало тихо. Боев по-восточному приложил к груди обе руки и молча приветствовал собравшихся по всем правилам этикета, принятого, как подумал Иван Дмитриевич, где-нибудь на бухарском базаре. Певцов приосанился. Он с восхищением взирал на творение рук своих. Налюбовавшись, схватил один из стульев, поставил в стороне:

— Прошу!

Ни на кого не глядя, величественно и равнодушно, как приготовленное к закланию жертвенное животное, опоенное зельем, чтобы не брыкалось, не портило праздник, Боев пересек гостиную и сел на стул. Рукавишников, не опуская шашки, встал у него за спиной.

Уже сидя на своем стуле, Боев припомнил наконец то приветствие, которое следовало произнести при входе, и тихо сказал.

— Салям алейкум.

Никто ему не ответил.

Хотек бесстрастно внимал Певцову, тот соловьем разливался, рассказывая, кто таков убийца и для чего совершил преступление: агент султана, зарезавший болгарского студента, и прочая. Слушая эту дичь, Иван Дмитриевич успокаивал себя мыслью, что Боев нужен как временное средство. Потом его отпустят. И может быть, наградят за службу.

Болгарин уже отвечал на вопросы Певцова — по-русски, но с акцентом, вполне могущим сойти и за турецкий: да, все так, и он, Керим-бек, готов подтвердить это под присягой.

— На суде присягнете, — торопливо сказал Певцов. Он как-то не предусмотрел, что может понадобиться такая вещь, как Коран.

— Нет, пускай сейчас, — велел Хотек.

— Ваше сиятельство! — обратился к Шувалову его адъютант. — У меня дома дворник — татарин. Позвольте, мигом слетаю!

Согласие было дано, адъютант выбежал на улицу, прыгнул в карету и помчался за дворницким Кораном.

Певцов продолжил допрос. После нескольких фехтовальных выпадов, напомнивших Ивану Дмитриевичу упражнения с чучелом, последний удар, смертельный:

— Итак, вы признаете себя виновным в убийстве князя Людвига фон Аренсберга?

— Признаю… Я убил.

— Ну что, граф? Слышали? — угрюмо спросил Шувалов.

Опершись на трость, Хотек поднялся, подошел к Боеву, немигающим взглядом уперся ему в переносицу:

— Это ты бросил в меня кирпич?

— Фанатик! — сказал Певцов.

Ободренный этой репликой, Боев послушно кивнул. В тот же момент Хотек, выставив правую ногу вперед, умело и жестоко ткнул его тростью в живот, как рапирой.

Шувалов привстал:

— Стыдитесь, граф!

— Это вы стыдитесь, — все с той же царственной от тяжкой после каждого слова отвечал Хотек, будто и не он только что поддал человеку палкой под дых. — Где были ваши жандармы? И я мог быть мертв и лежать в гробу, как Людвиг.

Скрючившись, Боев силился и никак не мог вздохнуть. Иван Дмитриевич почувствовал, что ему тоже не хватает воздуха. От удушья и ненависти звенело в ушах. Сквозь этот звон издалека доносился разговор Шувалова и Хотека: они нудно препирались, перед чьим судом должен предстать Керим-бек — русским или австрийским.

— Мой государь решительно будет настаивать… — напирал Хотек.

— А мой государь, — долдонил Шувалов, — в свою очередь…

Иван Дмитриевич налил Боеву немного хереса, но тот молча отвел его руку с рюмкой — правоверные не пьют вина.

Обращаясь то к одному графу, то к другому, Певцов сказал: сейчас, когда дружбе между обоими государствами ничто не угрожает, пора обсудить дальнейшее. Ситуация на Балканах такова, что еще рано ссориться со Стамбулом. Пожалуй, не стоит судить Керим-бека открытым судом. Нужно просто заключить его в крепость… Видимо, Певцов побаивался предавать дело широкой огласке.

Шувалов согласился сразу, Хотек — после недолгого размышления. И тут же они снова начали торговаться: первый предлагал посадить убийцу в Алексеевский равелин, а второй — в замок Цилль.

Иван Дмитриевич слушал и не верил собственным ушам. Бред, бред! А если не удастся найти настоящего убийцы? Что тогда? Пропал бедный тезка. Хотека не переупрямишь, и государь наверное примет его сторону… Пропал, пропал! Из Петропавловской крепости, может, со временем бы и выпустили, но уж из замка Цилль — черта с два. Сгниет заживо.

Боев уже вздохнул, разогнулся, но рук от живота не отнял. Над его искривленной от боли губой сделалась заметна отросшая за день щетина. Кому он принес себя в жертву? Родине? Миру в Европе? Или престижу корпуса жандармов и певцовской карьере?

Надвигалась ночь.

Принц Ольденбургский еще колебался, ехать ли ему смотреть убийцу или отложить до завтра и принять ванну, а Константинов сидел в трактире «Америка». Он было совсем собрался плюнуть на все и идти домой спать, когда к его столику с заговорщицким видом шмыгнул половой, выложил на клеенку золотой кругляш со знакомым козлиным профилем.

— Вон тот дал! — страшным шепотом доложил он, указывая в противоположный конец залы, где одиноко попивал винцо светлобородый малый лет двадцати пяти. На нем был странного покроя кургузый пиджачок, из-под ворота вылезали хвосты красного шейного платка.

Константинов поднялся и осенил себя крестным знамением. Пальцы тряслись. Пришлось, как учил Минька, умевший молитвой прогонять похмельную дрожь, призвать на выручку раскольничьего ангела Сихаила, избавителя от трясовицы. Для того чтобы совершить задуманное, нужна была твердая рука.

— Я со спины зайду, — сказал он половому, — а как схвачу, ты его вот сюда бей, в шею, — Константинов потрогал себя за кадык. — Сразу обмякнет.

И начал маневрировать по зале, делая вид, будто разглядывает висевшие по стенам литографии. На одной изображена была оседлавшая черепаху голая баба в поясе из пальмовых листьев — Америка. Груди у нее торчали в стороны, острые, как у ведьмы.

Светлобородый допил вино, хотел встать, но Константинов не дал — смело облапил сзади, упираясь подбородком ему в плечо, усаживая обратно на стул, а половой, подскочив, ударил, куда было велено, и попал Константинову в глаз. Светлобородый вырвался, еще добавил — уже по уху — и, опрокидывая стулья, устремился к выходу. Константинов — за ним. На углу квартала он обнаружил, что преследует преступника один, половой остался в трактире. На улице было безлюдно. Фонари горели через три на четвертый.