Борис Акунин - Чёрный город

– Так.

– Тогда чего смерть бояться? Скучный жизнь надо бояться. Правильно я говорю?

– Не знаю. – Фандорин улыбнулся, поневоле залюбовавшись рассказчиком. – То есть я того же мнения, но не уверен, что п-прав.

Гасым осудил его:

– Э, старый человек, волос седой, я тебя за это уважаю, а такая глупость говоришь. Уважаемый человек всегда прав, даже когда неправ.

Внезапно Эраст Петрович понял, почему так занятно слушать этого бакинского колосса и наблюдать за ним. Южане обычно подвижны и суетливы, быстро говорят, легко возбуждаются. А этот по темпераменту никакой не южанин. Это Портос, только в папахе и черкеске. Монументальная комплекция и бычья сила делают Кара-Гасыма медлительным, спокойным, невозмутимым. Он вызывает безотчетное доверие. Рядом с ним смягчаются тревога и страх. Может быть, доктор, про которого говорит гочи, спасет Масу?

Черный Город с его вышками, фабриками, цистернами и складами давно остался позади. Освещенную прожекторами станцию Казенного керосинопровода и полицейский участок близ железнодорожного переезда Гасым оставил в стороне. С шоссе свернули, шли все какими-то немощеными улочками. Потянулись жилые дома – не такие, как в центре, а низенькие, плоские, окруженные стенками и заборами.

И вдруг, за очередным поворотом, впереди открылся вид на широкую улицу, освещенную фонарями; откуда ни возьмись повылезали здания в несколько этажей; заблестели под луной рельсы трамвая или, может быть, конки, а на той стороне проступили зубцы крепости. Эраст Петрович узнал стену Старого Города – Гасым умудрился дойти сюда, в самое сердце Баку, миновав все европейские кварталы.

– Сейчас идем площадь перед ворота, – сказал. – Там ночью городовой стоит. Далеко идешь – она думает, мы боимся. Городовой как собака: лает кто боится.

Потянув коня за уздцы, он неторопливо двинулся прямо по мостовой – туда, где под газовым фонарем топтался ночной полицейский.

– З-зачем лезть на рожон? – шепотом спросил Фандорин, догоняя.

– Пусть она видит, кто идет.

Городовой услышал стук копыт, встрепенулся.

– Этта что за явления?! – послышался грозный оклик. – Чего везешь? А ну стой.

Не обращая внимания, Гасым продолжал идти вперед.

Служивый быстро двинулся ему навстречу, положил руку на кобуру. Вдруг остановился. Поправил портупею, развернулся. Прогулочным шагом, нога за ногу, поглядывая на луну, вернулся на свой пост.

– Узнала, – сказал Гасым. – Теперь мы Ичери-Шехер идем.

– К-куда?

Гочи махнул на крепостные ворота.

Если улочки Старого Города показались Фандорину лабиринтом даже при свете дня, то в темноте он потерял ориентацию сразу же. Освещения здесь никакого не было. Лунный свет почти не достигал земли, его отсекали тесно смыкающиеся надстройки вторых этажей. Непонятно, как Гасым мог идти в полнейшей темноте так уверенно. Несколько раз из мрака мигнули спаренные зеленые точки. Кошки, догадался Эраст Петрович.

Ему пришлось задействовать ночное зрение – иначе он без конца спотыкался бы о кочки и ухабы.

– Здесь живу, – объявил Гасым, поворачивая в подворотню, за которой открылся дворик: точь-в-точь как тот, откуда стрелял Однорукий. Даже застекленная терраска и лестница были точно такие же. – Никто нас тут не видит. А кто видит, никто не скажет. Потому что ты – гость Кара-Гасым.

Он снял завернутого в бурку Масу, хлопнул коня по крупу – тот, мотнув башкой, ушел куда-то в темноту.

– Домой пошел.

– Разве конь не твой?

– Зачем мой? Надо – беру.

Держа раненого на руках, Гасым стал подниматься на террасу. Ступеньки жалобно скрипели под его тяжелой поступью.

Дверь была незаперта. Хозяин просто толкнул ее плечом.

– Тут чай пью, – сказал он, кивнув на разбросанные по полу подушки.

Вошли в следующую дверь.

– Тут кушаю, когда гости.

Но разглядеть что-либо в кромешной тьме даже с «ёрумэ » было трудно. А Гасым вел дальше. По тесному коридору, куда выходили еще какие-то двери.

– Тут кушаю, когда один… Тут думаю… Тут сплю… Тут ничего не делаю – так просто комната… А тут ты жить будешь.

Опять толкнув створку плечом, он вошел в темное помещение, но Фандорина внутрь не пустил.

– Очень прошу, не входи такой грязный. Ты на шайтан похож. Одежда снимай, во дворе бочка для мусор – туда кидай.

Эраст Петрович разделся. Смокинг, брюки, рубашка – всё задубело от подсохшей грязи. Запаха Фандорин уже не чувствовал, привык.

Даже нижнее белье было черным.

Когда он вернулся со двора, избавившись от испорченной одежды, в комнате горела керосиновая лампа. Маса лежал на кошме, под стенным ковром, сплошь увешанным разнообразным оружием.

– Э, голый совсем, – удивился Гасым фандоринскому виду.

Теперь, вблизи и при свете, наконец можно было как следует рассмотреть бакинского Портоса.

Наверное, ему было лет тридцать или немногим больше, но крупные мужчины всегда кажутся старше своего возраста. Лицо мясистое, большеносое и толстогубое, очень смуглое. Усы и брови не просто черные, а будто смазанные дегтем. Когда Гасым снял папаху, чтобы вытереть пот с бритой головы, она тоже оказалась черной от густо лезущей щетины. Черным был и весь наряд гочи, даже костяные верхушки газырей зачернены.

Гасым тоже разглядывал лицо Эраста Петровича, но недолго.

– Черный весь, одни глаза видно. Завтра тебя смотреть буду. На́ тряпка, нефть вытирай. На́ халат. Старый, не жалко. Я пошел. За доктор пошел.

– Что за врач? Хороший?

– Не бойся, не русский. Настоящий тэбиб. Люди не режет. И язык болтать не будет.

Убедившись, что Маса дышит и что пульс, хоть слаб, но не прерывист, Эраст Петрович занялся гигиеной. Не менее получаса он оттирал кожу ветошью. Чисто не стало, но, по крайней мере, вернулся в европеоидную расу.

Хуже было с волосами. Импозантные седины – снежные, с голубоватым отливом – превратились в слипшуюся паклю. Неясно было, удастся ли волосы вообще когда-нибудь отмыть. Усы торчали, будто нафиксатуаренные. Увы, лучшего результата в данных условиях достичь было невозможно.

Халат, полученный от хозяина дома, можно было назвать «старым» только из вежливости. Весь драный, с торчащей из дырок ватой, он подошел бы разве что Плюшкину. Хорошо, что в комнате не имелось зеркала.

«Это ладно. Но что делать дальше? Не зря ли я послушался Гасыма? Однако он прав: Однорукий не успокоится, пока не доведет дело до конца. Пусть считает, что мы оба мертвы».

Раздумьям положил конец стук в дверь. Послышались два голоса: один – густой, знакомый, другой – старческий, жидкий. Говорили по-тюркски.

Вошел сутулый человечек в белой чалме, с длинной, заплетенной в косицу бороденкой. Был он в халате ненамного лучшем, чем фандоринский: засаленном, латаном. У Эраста Петровича сжалось сердце, когда старик почесал себе щеку грязной рукой с обкусанными ногтями. Ни за что на свете нельзя было подпускать этого шарлатана к раненому!