Борис Акунин - Любовница смерти

Они расстались на углу Старопанского переулка. Гэндзи, сняв цилиндр, поцеловал задумчивой барышне руку. Перед тем как войти в подъезд, она оглянулась. Он стоял на том же месте, под фонарем. Цилиндр держал в руке, ветер шевелил его черные волосы.

Пока Коломбина поднималась по лестнице, представляла себе, как все сложилось бы, если бы Гэндзи встретился ей раньше.

Открывала ключом дверь – напевала.

А пять минут спустя стряхнула с себя всю эту блажь, потому что ничего того, о чем толковал Гэндзи, нет и никогда не было – ни доброй и мудрой жизни, ни любви. Есть только одно – великий магнит, который притягивает тебя, как маленькую железную стружечку. Если уж подцепил, нипочем не отпустит.

В эти пять минут произошло вот что.

Она села к столу, чтобы, как обычно, записать все события дня в дневник, и вдруг вспомнила про подлую шутку Горгоны.

Сердито выдвинула ящик, схватила оба бумажных квадратика с готическими письменами и поднесла к ним зажженную спичку, чтобы уничтожить следы своей постыдной доверчивости.

Прошло не менее минуты, прежде чем Коломбина убедилась: послания не подвержены огню. Сожгла несколько спичек, опалила подушечки пальцев, а бумага даже не почернела!

Трясущимися руками схватила сумочку, чтобы достать портсигар. Нужно было выкурить папиросу, собраться с мыслями. Сумочка выпала из непослушных пальцев, содержимое рассыпалось по полу, и в глаза Коломбине бросился маленький белый листок – точно такой же, как два предыдущих. Она схватила его и прочла одно-единственное слово: Comm [11] Приди (нем.)

Вот так. И только так.

Несколько минут сидела без движения и думала не про Того, Кто прислал ей вызов, а про японского принца. «Спасибо вам, милый Гэндзи, – мысленно попрощалась с ним Коломбина. – Вы умны, хороши собой, вы желали мне добра. Я непременно влюбилась бы в вас – всё шло к тому, но сыскался кавалер еще более импозантный, чем вы. Всё окончательно определилось. Мне пора».

И хватит об этом.

Оставалось лишь написать в дневнике завершающую главу. Название возникло само собой.

"Нежно – потому что именно это чувство переполняет сейчас всё существо путешественницы, чей вояж близится к блистательному завершению. На душе от этого и сладостно, и грустно.

Коломбина долго сидела у стола, где горели три белые, медленно оплывающие свечи, и обдумывала разные способы ухода – будто перед балом перебирала платья в гардеробе, прикладывала к себе, смотрелась в зеркало, вздыхала и отбрасывала отвергнутый наряд на кресла. Не то, опять не то.

Ей почему-то было не очень страшно. От трех белых листков, аккуратно разложенных на столе, веяло силой и спокойствием. Коломбина твердо знала: сначала будет немножко больно, но зато потом всё выйдет очень-очень хорошо, и заботил тщеславную кокетку вопрос в общем-то не столь уж и важный: как она будет выглядеть после смерти. Хотя как раз это, может быть, и являлось самой важной из проблем, которые осталось решить в ее коротенькой и стремительно несущейся к финалу жизни.

Она хотела бы после ухода смотреться, как красивая кукла, уложенная в нарядную коробку. Стало быть, быстрые способы вроде веревки или прыжка с балкона не годились. Лучше всего, конечно, было бы принять снотворное – проглотить целый хрустальный флакон опия, запивая сладким чаем со смородиновым джемом. Чай у Коломбины имелся, смородиновый джем тоже. Только вот снотворным запастись она не успела – потому что никогда в жизни не мучилась бессонницей: как только положит голову на подушку и разложит на обе стороны золотые пряди, так сразу и провалится в сон.

Наконец нелегкий выбор был сделан.

Набрать в ванну теплой воды. Добавить несколько капель лавандового масла. Умастить лицо и шею чудесным кремом «Ланолин» из оловянной трубочки, «идеальным средством для сохранения пригожей кожи» (дня на три, до похорон – дальше пригожая кожа не понадобится). Надеть белое кружевное платье, немножко похожее на подвенечное. Волосы перетянуть алой лентой, чтобы гармонировала с цветом воды. Лечь в ванну, под водой (чтобы было не так больно) чиркнуть острым но – жиком по венам и медленно уснуть. Те, кто обнаружат Коломбину, скажут: она была похожа на белую хризантему, плавающую в бокале розового вина.

Теперь оставалось последнее: написать стихотворение. На этом закончится повесть о Коломбине, прилетевшей в Город Грез из неведомого далека, ненадолго расправившей здесь свои бесплотные крылышки и упорхнувшей из света в тень.

Нет, это никуда не годится. Первая строчка подвернулась из чужого стихотворения, а последняя вообще черт знает что: «Умолкли звуки чудных песен». Попробуем сначала.

Опять не то. Почему-то ужасно не нравится третья строка – просто с души от нее воротит. И потом, как правильно – позвало или позвало, собрала или собрала? До чего трудно! И вода остывает, будет холодно. Придется выпустить и набрать новой.

Ну же!

(Перечеркнуто крест накрест)

Нужно без глумливости и не так протяжно. Легче, невесомей.

Понятно будет, что водопад – это звук струи, доносящийся из ванной? Ах, да пусть непонятно! И хватит терзать бумагу. Кто, собственно, сказал, что предсмертное стихотворение должно быть длинным? А у Коломбины оно будет коротеньким, нелепым и оборванным в самом начале, как оборвалась ее коротенькая и нелепая (но все же красивая, очень красивая) жи…"

Коломбина не дописала слово – в ночной тишине раздался звон дверного колокольчика.

Кто бы это мог быть, в третьем часу ночи?

В иное время она испугалась бы. Известно, что ночные звонки в дверь ничего хорошего не сулят. Но чего бояться, когда окончательный расчет с жизнью уже сделан?

Может быть, не открывать? Пусть себе трезвонит.

Она пристроила головку пригревшегося Люцифера поудобнее во впадинке на ключице, и попыталась сосредоточиться на дневнике, но неумолкающий колокольчик мешал.

Что ж, придется посмотреть, какой сюрприз приготовила жизнь на самом своем исходе.

Газовый рожок в прихожей Коломбина зажигать не стала.