Ольга Михайлова - Без семи праведников...

— Так вот ты какова, зависть…

— Ну, полно тебе, Лелио, — покосился на него Чума. Он прекрасно понял, что Портофино восхищён царской кончиной Альдобрандо, — может, и ты сподобишься…

— Куда нам…

Впрочем, пароксизм зависти миновал в душе Портофино быстро, чему немало способствовала раздавшаяся реплика начальника тайной службы.

— Странно… — хрипло проговорил тот, — свят, конечно, но это же глупость несусветная.

— То есть? — повернулись к нему Грациано и Портофино.

— Он полагал, что в эти бесовские времена можно найти праведников? Он тронулся, прости меня, Господи. Где же их взять-то? Разве что в скитах горных где-то. Сказать такое! Он-то, конечно, чист был. А может, последний и был святой на земле.

Песте сообщил Тристано, что он законченный еретик, и донёс на него инквизитору. «Он сомневается в величии любви Божьей». Сам Чума считал, что его дружок Аурелиано — вполне удовлетворяет предписанным условиям. Портофино, напротив, отметил, что если и искать в замке праведников, то его дружок Чума — вот достойный пример добродетели. Песте смутился, Тристано же д'Альвелла снова тяжело вздохнул. Этот так тихо и божественно спокойно ушедший был причиной его боли. Даноли заставил его задуматься о вещах неприятных и болезненных, потаённых в нём, точно в колодце. Он изменил его, вернув к чему-то важному, исконному. Это и есть удивительное дело святых в этом мире. Они, и только они, способны изменять людей, исправлять души, очищать сердца. Но думать, что их десятки?

Ладзаро Альмереджи не произнёс ни слова.

Тело Альдобрандо отнесли в церковь. Дженнаро Альбани только бросил на лик умершего мимолётный взгляд и улыбнулся, ни о чём не спросив. Казалось, он ждал этого. Портофино не спешил с похоронами, заявив, что отпевание состоится на следующий день. Альмереджи тихо ушёл. Чума, д'Альвелла, Портофино и Дженнаро Альбани тоже вышли из храма. Они миновали коридор и остановились у двери Чумы, который открыл её и убедился, что супруга на месте, потом пригласил всех к себе и все молча вошли. Расставаться почему-то не хотелось: смерть Даноли, столь благостная и светлая, странно объединила их. Грандони достал корзину с вином, коротко проронив супруге, что в мире почил граф Альдобрандо Даноли. Та не издала ни звука, удивлённо рассматривая лица вошедших — просветлённые и спокойные. Просветлело и обычно смуглое лицо испанца. Чума тихо поведал ей о последних словах Альдобрандо.

— Как это? Почему? — Тристано д'Альвелла недоуменно пожал плечами. — Один проходит по земле, подлинно, трости надломленной не переломив, не загасив льна курящегося, а другой за неполный месяц семь человек в гроб загоняет. И ни следа, ни зацепки не оставляет.

Дженнаро Альбани удивился.

— Как же не оставляет? Ведь по деянию осознается и творящий. Творится ужас бесовский — значит, бесы в образе человеческом творят его.

— И вы можете назвать этого беса, Дженнаро?

Альбани побледнел.

— Я… я не могу. Я боюсь.

— Но, постой, Тристано. Кое-что ведь понять удалось, — поморщился Портофино, — ты выяснил обстоятельства, Чума благодаря супруге догадался о мотивах, и только я один, тупица, ничего не сделал…

Но тут Чума обернулся к Дженнаро Альбани.

— Чего вы боитесь, Ринуччо? Вы боитесь убийцу? Или боитесь… назвать его?

Дженнаро Альбани утомлённо потёр лицо руками.

— Мы… до моего отъезда и после возвращения беседовали в храме с графом Даноли. Он видел бесов. Говорил, что на дороге в Урбино встретил монаха. Тот слышал бесовские речи. Я не вижу бесов и не слышу их. И в то же время… — Дженнаро тяжело сглотнул, — я вижу их и слышу. Я слышу… поминутно слышу бесовские речи и иногда вижу бесовские личины — на людях. Убийца говорил со мной до моего отъезда. На террасе у башни Повешенной на философских посиделках. Вы тоже оба были там, Грациано. Там… были бесы.

Песте закусил нижнюю губу и оседлал стул, привычно поставив его спинкой вперёд. Он помнил тот разговор на башне и, подняв глаза на Лелио, шут понял, что и Портофино вспоминает тот вечер. Лицо Аурелиано напряглось, черты обострились.

— Помню. Джиральди. Валерани. Альмереджи… — Зло отчеканил инквизитор. — Помню. — Портофино и вправду помнил безбожные речи высокопоставленных придворных. Такое он не забывал. — Вы полагаете, Дженнаро, что это кто-то из них? Почему? Десятки дураков роняют новомодные глупости, нисколько не задумываясь над смыслом сказанного и следствиями, из него вытекающими.

— Да, по счастью, — спокойно кивнул Дженнаро Альбани. — Я же сказал, я боюсь. Боюсь опорочить человека страшным обвинением, основанием которому только внутренняя уверенность и больше ничего. Мои подозрения — грёзы, отголоски предутренних снов, проблески странных откровений в часы молитв…

— Но мессир Альдобрандо, — задумчиво обронила Камилла, — никогда ничего случайного не говорил. Он сказал, не стоит город без семи праведников и праведным будет дано понимание… Значит, надо собрать их.

— И ты знаешь, где их искать, сестрица? — пробормотал Портофино.

— Моя подруга Гаэтана — чистая душа!

Портофино усмехнулся.

— С этим я спорить не буду, но, боюсь, в настоящий момент она занята совсем не святыми мыслями.

Они долго сидели в молчании, и каждый был поглощён своими размышлениями. Наконец д'Альвелла, допив поданное ему Камиллой вино, поднялся и собирался уходить. Он был раздосадован. Сотни допросов, сотни показаний — и ничего. Смерть банкира убивала надежду на живое свидетельство. Тристано злился на собственную тупость и негодовал на подлеца. Но подлинного гнева в душе не было, ибо дома было счастье — малыш Тристано, его внучок, его кровь. Теперь подеста хотел жить. И не просто жить. Ему нужно было прожить не менее двух десятков лет, ибо малыша надо дорастить до разумных лет. И он проживёт. И воспитает его по-божески. По урокам графа Даноли.

А убийца… ничего, Бог есть, рано или поздно мерзавец попадётся. «Львы покрупней ходили, а божьи когти с них сдирали мех…» Тристано кивнул Грациано, распахнул двери и отпрянул: на пороге, как статуя Немезиды, замерла Гаэтана ди Фаттинанти. Её конвоировал вооружённый Ладзаро Альмереджи, сжимавший в руках меч и чинкведеа. Камилла испуганно встала навстречу подруге, Портофино нахмурился и тоже поднялся, Чума поднял левую бровь, Дженнаро Альбани просто бесстрастно озирал вошедшую, бывшую к тому же его исповедницей.

Д'Альвелла изумлённо проронил:

— Господи… Ладзаро, ты… поймал её? Это… она… убийца? — голос его падал. Сам он сильно сомневался в возможности синьорины осквернить Иоланду Тассони и убить Тиберио Комини. Он знал, что убийца — мужчина.