Юлия Алева - Пыль и бисер

В первые дни я посещала молебны, оформила крупное пожертвование от имени всей семьи (на тысячу я бы прожила сама год припеваючи). Осматривала архитектурные находки — преимущественно старинные церкви. Вообще это меня до сих пор заводит — я вижу, трогаю, посещаю здания, которых больше нет. Общаюсь с людьми, память о которых уже стерлась.

Каждый день стал похож на другой. Я просыпалась, шла к заутрене, завтракала, гуляла в скорбном одиночестве по парку, шла к обедне, после запиралась дома и сидела в полутьме. Спала, на самом-то деле, но мнение в обществе обо мне сложилось однозначное — графиня безутешно скорбит.

В качестве развлечения иногда перебирала свои богатства — успела сфотографировать все украшения перед отъездом, когда отдала их свекру на хранение. Там такое…. В мое время я бы вообще перестала работать. Хотя и здесь графине было неприлично зарабатывать, но я и не буду. А что купец Калачев начнет процветать — так то одно Господне Провидение. Знали бы вы, как очаровательна парюра из изумрудов и жемчуга. А браслет из рубинов с перепелиное яйцо? Себе я взяла несколько нитей черного жемчуга с мой ноготь в диаметре и браслет Фаберже с бриллиантами и желтыми сапфирами, которые складывались в крохотные ромашки. Это в траур носить непристойно, но расстаться с таким волшебством не смогла и так и надевала его на предплечье, чтоб никто не увидел.

Неделю спустя подобный досуг начал утомлять. И черный цвет — тоже. Поначалу мне было комфортно в двух траурных платьях, и искренне хотелось проявлять скромность и аскетизм, но насмотревшись на то, с каким упоением и размахом скорбят столичные модницы, я задумалась. Итогом раздумий стал поход к местной портнихе и теперь у меня шесть траурных туалетов на все случаи жизни, ротонда, чулки, несколько пар перчаток и даже зонт в черных кружевах.

Плотная вуаль позволяла не прятать взгляд, рассматривая людей, но в целом траур угнетал.

Для начала я сменила жилье и из паломнического дома перебралась в квартиру. Громко сказано, но флигель доходного дома купчихи Прянишниковой — разбитой параличом старухи, меня вполне устраивал.

В один из дней в середине октября я совершала свой привычный моцион, добравшись до ротонды на берегу Каменки (не Волга, определенно не Волга), когда рядом со мной возник кончик трости.

— Доброго дня, сударыня. — низким простуженным голосом обозначил свое присутствие этот человек. Где вы, трогательные запотевающие очёчки, близоруко щурящиеся глаза, щеточка усов, нелепые кудряшки на голове? Без этого камуфляжа на меня в упор бесцветными, почти белыми глазами смотрел волк. С такими лицами у нас гестаповцев в кино показывают.

Я оторопела.

— Федор Андреевич? Какими судьбами? — этому-то к чему по монастырям шляться?

— Честь имею представиться. Федор Андреевич Фохт, чиновник по особым поручениям Отдельного жандармского управления.

— Ах, недолгой была Ваша инженерная карьера. — автоматически съязвила я, как-то задев собеседника.

— Сударыня, наш разговор является государственной тайной, поэтому призываю Вас быть серьезнее.

Я помедлила перед следующей фразой, судорожно вспоминая, где могла проколоться. По всему выходило, что много где. Но жандармское управление курирует политические преступления, заговоры и прочую суету, к которой я постаралась не притронуться. Очень хорошо постаралась.

Меня до сих пор потряхивало от воспоминания, когда в одной комнате умирает мой муж, по-своему горячо любимый, а в другой я ворошу его бумаги, пытаясь отделить зерна от плевел. С минуты на минуту могли прийти следователи — все же дуэли, хоть и разрешили, но могли расследовать. Страшные часы.

— И чем же моя скромная персона могла заинтересовать столь важного человека? — надо как-то удержаться на грани высокомерия и хамства. Свекор и его близкие впитали талант к этому с рождения, а мне пришлось осваивать интенсив-курс.

— У меня есть информация, что Ваш покойный супруг мог поддерживать связи с некоторыми неблагонадежными личностями.

— Мой покойный супруг. — тут мой голос дрогнул, правда не от скорби, а от гнева. К чему сейчас трепать его имя. — был самым преданным Царю и Отечеству человеком, которого я знала (святая правда, особенно учитывая мой круг знакомств). Он честно и бескорыстно служил Родине, и, если бы не трагический случай….

Вот тут можно и порыдать, и помолчать.

На нас косились прохожие, сцена получалась безобразной.

— Оставьте меня и Ваши нелепые подозрения. Всего хорошего. — и с достоинством удалилась.

Хреновато складывается монастырская скорбь. И вот тут в первый раз я серьезно задумалась, что замужество выйдет мне еще большим боком.

Двух дней не прошло, как горничная сообщила, что в гостиной меня ожидают. Я только вернулась с обедни, настроение было вполне таки благостным, вот зачем было все портить?

— Приветствую Вас, Ваше Сиятельство. — вот откуда в нем столько язвительности?

Рыбьи глаза замораживали все живое на глубину в два локтя. И я сама сочла его не лишенным обаяния? Бред какой-то. Это ж сколько мы тогда пили, что любовь к ближнему затуманивала разум?

— Я наводил справки о Вас, Ксения Александровна. — пауза. Прямо-таки МХАТовская.

— Узнали что-то интересное? — я немного изменила позу, так как корсет при допросе — дополнительная пытка.

Выражение глаз не менялось, как, впрочем, и остальная мимика.

— Любопытно мне, как барышня, всю жизнь прожившая в деревне, в глуши Симбирской губернии, получила столь неординарное образование.

— Батюшка мой, Александр Дмитриевич, Царствие ему небесное, журналы выписывал. — Эту историю я всегда выдавала с видом лихим и придурковатым, хотя сейчас, в трауре, лихой и придурковатый вид был как-то неуместен.

— И с каких же журналов провинциальная барышня научилась разбираться во внешней и внутренней политике?

Я кокетливо заулыбалась и покраснела.

— Да разве ж я эксперт? Я так…. Слушаю разговоры умных мужчин, сравниваю.

— Вы, Ксения Александровна, сами свои выводы мужчинам объясняете. Доступнейшим способом. Сам тому свидетелем был.

— Ах, это…. Семейная размолвка, так бывает.

И такая пикировка продолжалась больше часа. Кто бывал у нас в гостях? Да я и вправду не помню уже. О чем беседовали? Преимущественно пили. И пели. Чтобы снова выпить и спеть.

— Я еще вернусь. В субботу, скорее всего.

Я выпростала из широкого черного кружевного рукава ладонь и подтянула к себе принесенную гостем газету. Полистала и отодвинула.

— Федор Андреевич, Вам будет не до меня в субботу. У Вас появятся совершенно иные заботы.

— Ну это вряд ли.

Полагаю, до Высочайших новостей меня не навестят. Еще по здравом размышлении, писем Фролушке я пока решила не отправлять.