Ина Голдин - Последняя игра в бисер

Луна светила вовсю, невесомыми кружевами оседая на деревьях, рисуя руны на земле. В ее свете Тур Финшог казалась нетронутой — будто ночью возвращались те времена, когда эльфы были хозяевами Холмов.

По ночам здесь было холодно. Сопляк допросился у Длинного Петара огоньку, зажег самокрутку, присел на каменную скамейку. Луна била в глаза, как, бывает, солнце. Тяжелая, седая, с пролысинами, она угрожающе нависла прямо над башней. Заколдованное здесь место, правду бабка говорила.

Эльфы там, внутри, наверняка чуяли луну, хоть через заколоченные окна до нее было не дотянуться. Утром, думал Сопляк, обязательно кто-нибудь придет меняться, чтоб не ходить во внутреннюю охрану.

Эльфы из клана Ясеня ушли на Тот Берег одними из первых, вслед за своим королем. Они не увидели своего истерзанного дома, заколоченных окон и человеческой стражи вокруг. Чужая магия струилась теперь из-под дверей, как сквозняк. Энвель не раз замечал за собой, что поводит плечами, будто желая избавиться от недоброго взгляда в спину.

Их было много здесь — детей холмов, детей леса. Скоро они станут детьми моря, детьми острова — по меньшей мере, так им обещали люди. Вряд ли Дом Ясеня когда-то видел столько эльфов сразу — даже во времена Весенних танцев, когда здешние звезды светили всем путникам.

Каждому, кого сюда вводили, надевали на запястья браслеты из тяжелого темного камня. С каждого зачем-то срывали шарф и даже траурные повязки. Энвель не понимал зачем, пока бард не объяснил: у людей таков ритуал взятия в плен. Нужно сорвать с одежды какой-то знак; если нет знака, сгодится и шарф. Бард многое знал о людских и прочих ритуалах, но не знал, как держать лук и выпускать стрелы, и странно было, что его заперли вместе с остальными.

В просторной зале, бывшей столовой Дома Ясеня, где статуи держали на подносах пыль и опавшие листья, младшие играли в бисер. Эта игра хороша для беспомощных, для тех, кто устал от ожидания.

Если бы они знали, чего ждать…

Стражники ходили вдоль стен — их было много здесь, они, кажется, боялись оставить пленников хоть на миг без присмотра. Обычно солдатам не уделяли внимания; а сейчас вдруг один из младших поднял голову и сквозь зубы выговорил что-то человеку, слишком близко подошедшему к столу.

Только этого не хватало; неужто дети Холмов начнут пререкаться с людьми?

Энвель подошел и спросил, в чем дело.

— Он все время смотрит на нас, Старшая ветвь, — пожаловался младший. — Нас это отвлекает от бисера.

— Чужой смотрит потому, что увлечен игрой. Что вы хотите показать ему? Что взгляд смертного способен напугать эльфа?

— Прости меня, Старшая ветвь, но взгляд смертного, который желает нашей смерти, действительно может напугать…

Фингар, из дома Яблонь. Самый рассудительный из всех.

— Я тревожусь за тех, кого увезли отсюда, — сказал он. — Им обещали подарить свободу, но у нас до сих пор нет вестей, а я не верю, что Дариен и остальные пожалели бы нам сухого листа…

— Возможно, ветер не доносит сухие листья сюда, — проговорил Энвель. — Сядь, младший, и не задавайся вопросами, на которые сейчас все равно не будет ответа.

Фингар сел, потряс на ладони разноцветные бисеринки.

Энвель повернулся к человеку, заговорил успокаивающе, как со зверем:

— Не обращай внимания на моих братьев, они за своей досадой готовы забыть о вежливости. Ты можешь наблюдать за игрой сколько тебе угодно.

Человек коротко, нерешительно улыбнулся, и Энвелю вдруг показалось, что он понял сказанное.

Младшие устали. Тяжелая темная магия, заключенная в браслетах, не только перебивала их собственную; она отягощала душу, омрачала сны и вытягивала волю. А в воду стражники подмешивали настой волчьей ягоды, чтоб убить оставшиеся силы — и подавить любое сопротивление. Чужие быстро учатся; за все эти годы они научились справляться с эльфами.

А эльфы с людьми — нет.

— Что за песню ты выбрал, — укорил барда Энвель.

Ривардан развел руками:

— Жизнь выбирает песни, а не я, я — всего лишь голос…

Он улыбался, но смотрел только на свою лютню; ее люди разрешили оставить, не разбили, не выбросили — удивительно.

Наверняка бард тоже видел сон… но он не скажет, струна выпоет тревогу за него.

Гаэль стоял у заколоченного окна и вглядывался куда-то сквозь доски. Энвель помедлил, но все же спросил:

— Сродни ли моя печаль твоей, Старший из Старшей ветви? Луна послала тебе тот же сон, что и мне?

Гаэль повернулся.

— Младшим незачем знать об этом сне.

Энвель прерывисто вздохнул. Он надеялся, что все это — морок, порождение затуманенного волчьей ягодой разума. Но Гаэль с тех пор, как их привезли сюда, выпил лишь несколько глотков шушенна, и его сон уже не спишешь на отраву.

Значит, они оба видели это — ров, засыпанный телами. Землю вперемешку с хвоей, присыпавшую волосы Дариена, последнего из Дома Каштанов. Энвель подошел отряхнуть, и сон кончился.

В чем была их вина — несчастного Дариена и его братьев, — как они могли заслужить такую гибель?

Гаэль приложил ладонь к губам и поманил его за собой — в самый дальний угол.

— Младшим не до нас, — сказал Энвель. — Они увлечены игрой и просто рады, что сейчас можно не воевать.

— Друг моей души, — сказал Гаэль, низко опустив голову. — Послушай меня. Я совершил ошибку. Мы не должны были сдаваться.

Он говорил так резко, так коротко — другой счел бы это оскорблением.

— Ты сохранил тех, кто был с нами, — ровно сказал Энвель.

Он думал — не следовало уходить из Дун Лиместры. Не следовало отдавать им город.

— Они отпустили лишь тех, кто им не навредит. Эльфов младших родов. И собрали все Высокие Дома здесь. А теперь отвозят туда…

— Этот сон…

— Это не сон, — Гаэль оборвал его на полуслове; в другое время этого хватило бы для долгой обиды. — Я видел, кого они увозят. Ветвь за ветвью — люди хотят выкорчевать нас, чтоб некому было сопротивляться.

Энвель не понимал. Он подвинул ближе к Старшему бокал с остатком верескового эля, но тот лишь досадливо отмахнулся. Как будто он спешил. Как будто у всех собранных здесь не было времени в достатке.

— Ты помнишь, как мы бились с ними в Дун Лиместра? Ты помнишь, как много их погибло? Я долго думал над тем, скольких они потеряли тогда, хотя могли бы сохранить, и я вижу: для них жизнь — это не ценность. Да и ты дорожил бы своей жизнью, будь она настолько коротка? Земля, на которой строится дом для рода, им гораздо важнее. И мы мешаем им, пока остаемся на этой земле…