Юлия Яковлева - Вдруг охотник выбегает

– Это Изабелла Брандт. Более известная как первая жена Рубенса. Этот портрет написан ван Дейком, знаменитым портретистом, чрезвычайно модным, снискавшим успех и славу. Сам Рубенс неоднократно писал портреты Изабеллы. Но этот – из эрмитажного собрания. Изабелла умерла сравнительно молодой по нашим меркам, от чумы.

– У них были дети? – на всякий случай спросил Зайцев. Может, и Фаина Баранова только казалась окружающим кошелкой без личной жизни, а на самом деле…

– Трое.

Поразительная память Алексея Александровича порадовала Зайцева.

– Можно на них всех посмотреть? Не на детей Рубенса, конечно. На картины эти. Здесь, в Эрмитаже.

– Сейчас?

– Да, сейчас. Если можно.

– Музей скоро закрывается, скоро всех посетителей попросят на выход, – оглянулся на темнеющие окна Алексей Александрович: ему явно хотелось отделаться от назойливого собеседника.

– Я же не по билету прошел, значит, и посетителем не считаюсь. Ведите!

– Куда? – растерялся Алексей Александрович.

– То есть как – куда? Вы же сказали, все собрано по своим залам.

– В нидерландской живописи мы уже были.

– Мы же не знали, что вот эти картины тоже хотим посмотреть.

– Мы прошли сквозь эти залы. Их там нет.

– Откуда вы знаете?

– Молодой человек! – в голосе опять прорезались визгливые нотки. – Ваше невежество…

– Ой-ой, да, мое невежество, это точно, – успокаивающе поднял ладони Зайцев. – Я же не спорю. Так почему вы считаете, что их там нет?

– Потому что их там нет!

Зайцев знал воровские «истерики» – когда матерые уголовники начинали визжать и биться, поливая всех и вся бранью. Но, видимо, и интеллигентам такое было не чуждо; на свой, конечно, манер.

– Это для вас, – едко подчеркнул Алексей Александрович, – все картины одинаковы, как воробьи, а для кого-то каждая – неповторима, как лицо любимого человека. Вы бы, наверное, заметили, что вашей любимой женщины нет дома?

– Думаю, да, – кивнул Зайцев.

«Не факт», – подумал он с сожалением.

Зайцев старался отвечать покороче и попроще, чтобы не сбить своего чувствительного и высокомерного собеседника. И тот только покачал головой:

– Нам пора.

– Еще один вопросик, – Зайцев наклонился так близко, что чувствовал запах талька, который пробивался сквозь старый, но хорошо сшитый пиджак из-под мышек взволнованного и потеющего Алексея Александровича. – А если я вам опишу картину, вы ее узнать сможете?

– Это зависит от вашего литературного мастерства.

– То есть сможете?

– То есть – сомневаюсь, – съязвил Алексей Александрович. Враки это все, будто полные люди добродушны. Алексей Александрович был весьма ядовит.

– Но я все-таки попытаюсь, – не отступал Зайцев. Через пустой зал прошла смотрительница, задала вопрос одними глазами.

– Мы уже уходим! – крикнул ей Алексей Александрович самым медовым тоном.

– Мы еще минуточку только задержимся! – пересластил того Зайцев. Смотрительница подозрительно покосилась на обоих, но ничего не сказала.

– Значит, так.

Зайцев напряг память. Она сразу навеяла утренние промозглые сумерки. Елагин парк спал мрачно-золотистой, как старая парча, громадой. Ступни обдало мокрым холодом: он шел к месту убийства прямо по траве, в тех же парусиновых туфлях, в каких его арестовали в мае. Кусты. Желтеет дерево. Небо потихоньку голубеет; поодаль виден мостик. Оранжевая рубаха американского чернокожего коммуниста полыхает, как костерок. Взгляд сразу метнулся туда. Но в центре группы был не негр, а женщина в бутафорском ожерелье. Труп старухи на коленях, руки разведены: на них наброшена простыня. Еще одна убитая тоже на коленях, она молода. Писк. Младенец! Он был в руках у убитой. Словно старуха принимала его, единственного живого, у другого трупа.

Зайцев умолк.

Алексей Александрович смотрел на тупые рыла своих войлочных туфель. Неужели мимо?

– Может, я попробую схематично набросать на бумажке? Вот здесь, на обороте, – засуетился Зайцев. Неужели промах?

Алексей Александрович, наконец, разлепил губы.

– Судя по вашему описанию, это «Обнаружение Моисея». Работы Паоло Веронезе, – молвил он. И тут же в глазах его блеснул злой огонек: – Моисей – это изображенный на картине младенец. Веронезе – художник, который ее написал, – презрительно пояснил он.

У Зайцева сердце билось как сумасшедшее.

– Покажете?

Алексей Александрович уже понял, что отделаться от гостя можно только одним способом, и приподнял с алого диванчика зад.

– Отчего же нет. Идемте.

Алексей Александрович шел, как будто из него выпустили воздух. Видно было, что он устал. Смотритель с седыми усами уже затворял двери с медной табличкой «Зал искусства Венеции XVI в.». Но узнал Алексея Александровича.

– Вы что-то припозднились.

– Одну секундочку, – Алексей Александрович опять превратился в милого толстячка-хомячка, каким его впервые увидел Зайцев тогда, на служебном входе Мариинского театра. – Только одну работу Веронезе товарищу покажу. Поспорили мы по поводу одной датировки. На большую пива, между прочим.

«А он врать-то мастак, чешет как по-писаному», – отметил Зайцев.

– Дело, – улыбнулся смотритель, одной рукой шире открывая дверь и впуская их, а другой – шлепнув по выключателю. Желтым светом зажглись сразу все лампы.

– А большую пива-то вы мне проспорили! – бодро и громко сообщил Зайцев.

Но было ему не весело, а, напротив, жутковато. Как будто из-за тяжелых штор голубого шелка за ними пока что просто наблюдает (но может и полоснуть) нечто. Некто. Алексей Александрович, шаря глазами по стенам, по картинам, нелепо кружился, как будто хотел показать па вальса без партнерши.

Не было в этом голубоватом зале никакого Моисея.

Зайцев шагал к Конюшенной площади. Или думал, что идет по направлению к ней. Зимняя мгла уже сделала дома одинаковыми. Ветер пытался оторвать шары уличных фонарей. Снег хлестал мокрыми веревками. Удавалось лишь изредка приподнимать лицо – и, получив очередную ледяную оплеуху, тотчас опускать подбородок поглубже в шарф. Набычившись и отворачиваясь, торопились редкие прохожие. Мысли Зайцева унеслись далеко. Последний час он брел наобум. И только внезапно пробудившись, посмотрел пристальнее: точно! Он узнал впереди не лицо даже, а силуэт, походку.

– Алла! – окликнул он.

Но в этот момент на площади трамвай, наполненный светом и силуэтами, закладывал поворот – и в скрежете Алла, если это была она, не услышала ничего. Ее фигура, склоненная против ветра, быстро удалялась. Зайцев прибавил шагу, но расстояние не сокращал, сам не зная почему. Наверное, потому, что сегодня в театре давали оперу и Алла сама сказала ему, что портниха-сменщица заболела и придется работать до самого конца спектакля и даже дольше: пока соберешь и уложишь все костюмы.