Юлия Яковлева - Вдруг охотник выбегает

Зайцев спешил вслед за ней, подавляя в себе голос, который твердил ему, что зря это все, что не надо бы за ней бежать.

Алла свернула в подворотню рыжеватого дома. Зайцев осмотрелся: Басков переулок. Осторожно заглянул. Алла, прижимая локтем сумочку, шла через двор-колодец наискосок к единственной двери. Дверь выпустила облачко пара и стукнула. Зайцев быстро отметил все горевшие окна. Второй этаж. Третий, левое. Четвертый. Пятый. Сколько времени Алле нужно, чтобы преодолеть лестницу? Он мысленно шел по ступенькам вместе с ней. Вот Алла на втором этаже. Огибает лестничную площадку. Вот поднимается дальше. Третий этаж. Вдруг в окне встал мужской силуэт. Очевидно, в дверь постучали. Не коммуналка, значит. Мужчина встал и исчез в глубине комнаты. Пошел открывать? Вернулись в комнату уже двое. Женский силуэт. Мужчина подошел к окну, задернул штору.

Зайцев не испытал ни ревности, ни злости. Только удивление. Видимо, ревность еще не дошла до сознания. Следовало бы подождать здесь, у подъезда или в арке. Что делают все обманутые ревнивцы? Или, может, он не ревнует потому, что нет у него никаких прав ревновать? Зайцев посмотрел еще раз на плотные шторы. Или ревнует?

– Ну дела, – вслух сказал он.

Что же теперь делать? И делать ли вообще что-то? Что?

Допустим, дождется он ее здесь. Накроет с поличным. И? Закатит ссору? Что полагается в таких случаях делать?

Секунды тикали, секунды были как муравьи, которые вдруг начали шнырять по телу. Нестерпимо. К черту! Он не мог сейчас торчать здесь и дожидаться Аллу. Там, на Гороховой, сейчас горели все окна на их этаже и клубился густой сизый дым от нескольких папирос: бригада совещалась по итогам дня – следствие по делу об убийстве на Елагином острове молотило на полном ходу. То-то они удивятся, когда он!.. Зайцев выскочил из арки.

Когда он добрался до Гороховой, снег на пальто и шапке превратился в толстую оледеневшую корку. Он так замерз, что сперва не почувствовал тепла в вестибюле. На столе у дежурного горела зеленая лампа. Уборщица, виляя задом, возила тряпкой по лестнице. Зайцев побежал вверх, роняя ледяные хлопья.

– Вот ирод. Только что намыла!

Он быстро толкнул дверь кабинета: пусто. В управлении: темно. У Коптельцева: заперто. Снова ринулся вниз по влажным ступеням.

– А где Крачкин? Где Самойлов? Где все?

Дежурный уставился недоуменно. Шлем он в нарушение правил снял, тот стоял на столе как диковинное пресс-папье. Именно по этому шлему Зайцев и понял, что нет в управлении ни Коптельцева, ни Крачкина, ни Самойлова – никого, кто мог бы сделать замечание.

– В пивной, – наконец ответил дежурный.

– В пивной? С какой стати?

– Празднуют.

– В какой пивной?

– Обычной.

Зайцев, не дослушав, выскочил опять в метель. «Обычной» могла быть только одна пивная: на набережной Фонтанки. Ступеньки уходили вниз, в подвальный этаж, а вывеска гласила: «Чайная», но никого не вводила в заблуждение. Он и сам немало операций здесь отпраздновал с товарищами – когда они все еще были товарищами в обычном, а не коммунистическом смысле слова. Эти времена теперь казались Зайцеву мифическими.

Он угадал.

– Вася! – радостно заорал Самойлов, поднимая толстую кружку. На него обратились лица. Под низким потолком плавал сигаретный дым, а вокруг тусклых лампочек стоял ореол от множества человеческих дыханий. Лица выглядели радостными.

– О, Вася!

– Садись, давай!

На миг Зайцеву даже показалось, что не было этого ничего: нового начальства, его ареста, лета в тюрьме ОГПУ, странного возвращения сразу в дело об убитых на Елагином острове – и еще более странного бойкота, который вывел его за скобки этого самого дела. У Коптельцева воротничок был расстегнут, вывалился жирный подбородок. Серафимов был красен. У Крачкина сентиментально блестели глазки. Все уже успели хорошо поддать.

– Садись, ну! – махнул жирной рукой Коптельцев.

– Девушка, еще большую сюда, – крикнул официантке Самойлов.

– И закусочек, – приподнял пустую тарелку Крачкин.

– И закусочек!

Зайцев сел. Ему вдруг стало легко, как путешественнику, вернувшемуся домой из опасной экспедиции.

– Чего сияешь, как жених? – дружелюбно-насмешливо спросил Коптельцев.

– Нарыл чего-то, вот и сияет. Что я, не знаю его, что ли, – пробурчал Крачкин, наклоняя бутылку: прозрачная жидкость булькнула в стакан. – Два тебе буля или три? – спросил он, приподнимая горлышко.

– Ну расскажи. А то лопнешь ведь, не донесешь, – хлопнул его по плечу Самойлов. – Чего там нарыл?

Зайцев показал пальцем: один. Крачкин кивнул и стукнул бутылку на стол, протянул ему стакан.

– Погоди, у начальства речь.

Коптельцев вставал с кружкой в руке:

– Товарищи, говоря официально.

– Ишь как. А мы теперь официально? – подал голос Серафимов.

– Сима, заткнись, не сбивай начальство с мысли.

– Официально, – поднял стакан Коптельцев. – Расследование наше вышло в прорыв.

– В прорыв канализации, – пьяно вставил Самойлов.

Коптельцев словно не слышал.

– Мы проделали огромную работу.

– Какое расследование? – Зайцев с улыбкой наклонился к Самойлову.

– Да негра этого с Елагина. Помнишь?

– Ну? – Зайцев почувствовал, что лицо его немеет, как от новокаиновой блокады у зубного техника.

– …гнездо, нити которого опутали руководство ленинградского завода… – донесся до него как из-под подушки голос Коптельцева. Зайцев уловил фамилию Фирсова, слова «вредители» и «саботаж».

– Гнездо? – не поверил ушам своим Зайцев.

– Да негра того шлепнули, помнишь? Враги, – доверительно сообщил ему Самойлов. А глаза мутные, отчаянные.

– Американского коммуниста, то есть, – поправил Крачкин. – Бросили таким образом тень на советских людей, – жуя пояснил он, кадык его ходил вверх и вниз. А Коптельцев все вещал. – И Фирсов там этот, немецкий шпион, оказывается.

Он показал – слушай, что Коптельцев говорит. А тот вещал:

– …товарищи из ОГПУ, за что им большое спасибо от всего нашего уголовного розыска.

– Прогнули нас, Вася, ох, прогнули, – без всякой связи вклинился в разговор Самойлов. – Ты послушай, я…

Крачкин, видимо, нечаянно толкнул что-то под столом ногой, там звякнуло, клякнуло, покатилось. Самойлов коротко беззлобно выругался и, нырнув одной рукой под стол, стал ловить и ровнять пустые бутылки.

– А что ты рассказать хотел, Вася? – участливо наклонился Крачкин, оступившись локтем и едва не смахнув со стола руины закусок. – Бежал, прямо подметки на ходу теряя.

И Зайцев вдруг понял, что добродушно-масляное выражение на их лицах вовсе не относилось лично к нему. И вообще не было добродушным. Это была мягкость, которую на время придает острым углам мира родная беленькая. А праздновать-то на самом деле и нечего.