Юлия Алейникова - Тайное сокровище Айвазовского

— Эх, Алексей, припереть мы, конечно, можем. Но Кирилин до сих пор держался безупречно. За то время, что идет следствие, он уже ко всем неожиданностям приготовился. И в любом случае доказательства нужны, свидетели, улики! Если бы они хоть достали — так нет, эксперты совершенно определенно заявляют, что ничего из дымохода не доставали. Искать надо, ребята, искать. Иначе дело так и останется глухарем.

Алексей с Сапрыкиным угрюмо переглянулись и молча вышли из кабинета.

Санкт-Петербург, 2016 год

Маша сидела посередине знакомой с детства и такой родной комнаты на уложенном по старинке «елочкой» паркетном полу и разбирала бабушкины бумаги. Со дня ее смерти прошло уже пять месяцев, а Маша, приходя сюда, никак не могла заставить себя нарушить заведенный годами порядок, перебрать вещи, тем более что-то выбросить.

— Машенька, детка, — увещевали ее на работе более зрелые сотрудницы, — ты пойми, это в твоих интересах. Квартира простаивает, а можно было бы давно сдать ее и получать хорошие деньги. И бабушка твоя этого хотела. Ты нам сама рассказывала. Татьяна Константиновна советовалась со своей знакомой риелторшей, и та говорит, что в таком районе можно ее тысяч за сорок сдать. Ты хоть представляешь? Сорок тысяч! Это при нашей-то зарплате. Оденешься, ремонт у себя сделаешь, может, машину купишь…

И так далее, и так далее. Как им объяснить, что эта квартира для Маши — самое дорогое место в мире. Что это не какие-то там абстрактные сорок тысяч, а память о родном человеке. Никак. Вот Маша и не объясняла. Просто поступала по-своему.

Но документы разобрать все же придется. Надо заняться оформлением наследства. И вообще, чтобы почувствовать себя хозяйкой, надо как-то хозяйство осмотреть. Начать лучше с простого. С документов, а уже потом все остальное.

Жаль, что у нее, у Маши, нет детей. Тогда можно было бы сказать, что все это: и посуда, и книги, и постельное белье, которое бабушка по привычке застойных лет скупала впрок, «в приданое», — все пригодится им. И трогать ничего не надо. Но детей не было, и разум подсказывал, что квартиру действительно следует сдать. А хранить старые кастрюли и сковородки — глупость. И оставлять бабушкины вещи чужим людям — кощунство и глупость. Хотя у себя хранить их тоже негде.

Маша тяжело вздохнула, села поудобнее, поджав под себя коленки, и принялась за пачку писем и открыток, аккуратно перевязанных на старинный манер красной атласной ленточкой.

А может, самой сюда переехать, а сдать другую квартиру? Она машинально перекладывала из одной стопочки в другую поздравительные открытки от тети Вари с дядей Сашей, от бабушки Тоси, от бабушкиных коллег по работе. Но она уже привыкла к своей квартире, вот и ремонт недавно сделала, недорогой, но все же.

Открытка от мамы с папой — с Восьмым марта. Маша с нежностью взглянула на букет тюльпанов, перевязанных бантом в форме восьмерки. Погладила выведенные маминым округлым почерком строчки. 1997 год. Маше тогда было девять лет, за три года до их гибели.

Маша неожиданно всхлипнула. Она вдруг вспомнила безграничное одиночество, которое придавило ее после гибели родителей. Тогда она думала, что больше никогда не сможет улыбаться, быть счастливой, думала, что вообще жить не сможет, и больше всего жалела, что в тот день не поехала с ними на дачу, не была с ними в машине, когда произошла авария. Потому что сейчас они были бы вместе.

Маша размазала по лицу слезы и оглянулась в поисках салфетки, платка, хоть чего-то.

Удивительная все же штука жизнь, сморкаясь в серую с синим орнаментом льняную столовую салфетку, размышляла Маша. Ведь ее горе было искренним и глубоким, и она до сих пор любит родителей и тоскует о них. Но уже два года спустя они с бабушкой по-настоящему радостно встречали Новый год. И елку наряжали, и двенадцати часов ждали как чуда, и желания загадывали на будущее. И вот сейчас она живет себе поживает. И даже бабушку похоронила, и все равно живет.

С кем она теперь будет Новый год встречать? Это всегда был их праздник, и Маша за всю жизнь ни разу не нарушила традиции. Кто бы ее ни приглашал, какими бы компаниями ни соблазняли, они всегда встречали Новый год с бабушкой. Даже в нелегкие для бабули времена Машиного переходного возраста, когда у любимой внучки мозги совершенно съехали, в Новый год объявлялось перемирие. А теперь? И Маша вздохнула целых три раза.

Открытка с видом Ленинграда. Старая, словно раскрашенная акварелью. От кого это, интересно? Маша перевернула открытку.

«Верочка, дорогая! Я вернулся! Нам надо срочно встретиться. К тебе прийти не решился, знаю о муже. Обо всем поговорим при встрече. Митя». Ничего себе! Знаю о муже, нам надо встретиться!

Муж — это дедушка. А Митя кто? Неужели у бабушки?.. Нет, чушь. Они с дедом жили душа в душу, все об этом знают. А Митя? Кстати, откуда он вернулся? Из тюрьмы, что ли? Маша нахмурилась. Ей отчего-то неприятна была эта открытка, и незнакомый Митя ей не понравился, и почему-то стало обидно за дедушку.

Дедушка умер за два года до гибели родителей. Он был стареньким, во всяком случае тогда Маше так казалось, и у него было больное сердце и что-то еще. Дедушка был военным, незадолго до смерти ему присвоили звание генерал-майора, служил он в штабе Ленинградского военного округа, и за ним всегда по утрам приезжала служебная машина. Вся семья дедушкой очень гордилась. Хоронили его с военным оркестром и почетным караулом, на подушечках несли награды.

А еще дедушка был добрый, веселый, заботливый и вообще замечательный. И Маша его любила. А тут какой-то Митя.

«Я вернулся! Обо всем поговорим при встрече». А место и время почему не назначил? А может, у них было место постоянных свиданий?

Нет, вряд ли. Ведь он сам написал, что только что вернулся. Надо посмотреть, вдруг у бабушки сохранились еще какие-то письма или открытки от этого Мити. И Маша принялась пересматривать всю стопку. Но больше ни одного письма ей не попалось.

Странно. Может, бабушка хранила их отдельно от других писем? Ведь она никогда не упоминала ни о каком Дмитрии. Но сам Митя писал ей так, словно они были давно и хорошо знакомы. Может, эта связь была бабушкиной тайной и стоит поискать переписку среди ее личных вещей?

Никогда прежде Маша не позволяла себе рыться в бабушкином шкафу и заглядывать в ее ящики. Тем более без спросу. Во-первых, это было неприлично, во-вторых, незачем.

Но теперь ей все равно придется этим заняться. И Маша, испытывая легкое чувство вины, распахнула дверцы бабушкиного шифоньера.

Письма обнаружились в дальнем углу ящика с бельем. Пачка была объемной, и сразу было заметно, что некоторые из писем совсем старые. Адрес на конвертах был написан еще перьевой ручкой, и сиреневые чернила успели порядком поблекнуть за столько лет.