Антон Чиж - Из тьмы

Кое-как успокоившись и взяв себя в руки, Макаров собрал листы протокола и принялся за дело, какое умел по-настоящему: подшивать бумажки. Нитка с иголкой успокаивали. Он даже решил, что пристав покричит и забудет и все вернется на круги своя. Все они одной веревочкой связаны, веревочка крепкая, деваться ему некуда. Размышления его были прерваны внезапно. В участок ввалился дворник Терентьев, шатаясь и держась за сердце. Лицо его выражало ужас и отчаяние. Терентьев только хрипел и не мог произнести ни одного внятного слова. Макаров поманил его к себе. Терентьев, кое-как ковыляя, подобрался к столу чиновника. Василий Автономович втянул носом воздух: вроде от дворника не пахло, трезвый.

– Чего бузишь? – строго спросил он.

В ответ дворник издал звук, как из бочки с закисшей капустой.

– Иди-ка, Парфен, не до тебя сейчас…

Терентьев отчаянно замахал руками и сорвал шапку.

– Убили!.. – выдохнул он. – Убили… Меня… Убили… Призрак… Убили…

Из дворника вырвался тонкий и пронзительный бабий вой.

От неожиданности Василий Автономович выронил иголку себе в брюки.

А дворник не унимался…

Управление сыскной полиции опустело. Ушел даже Ивлев, который любил задерживаться подольше. Ванзаров сидел один среди пустых столов. За окном встала мутная и сырая ночь, упрятав в тучах кровавую луну. Он честно пытался заняться делами, которые успел запустить. И даже обмакнул ручку в чернила, но перо так и зависло над бумагами, пока не оставило кляксу на каком-то ходатайстве. Ванзаров даже не пытался вникнуть в содержание документа, который бессовестно испортил.

Бессмысленный и беспощадный разгон демонстрации из наивных и впечатлительных людей поразил неожиданно сильно. Он не питал иллюзий, сам служил в полиции и знал, что государственная машина, неповоротливая и ржавая, умеет только одно: давить. Ему было бесконечно жалко раненых и убитых. Про болевший копчик смешно и заикаться. Ванзаров не принимал насилия, явленного во всей мощи, но как противостоять ему, не знал. Дать накричаться, пока не разойдутся? Дальше толпа пошла бы громить витрины и бить городовых, первыми попадавших под народный гнев. Все это было невыносимо глупо и не влезало ни в какие границы психологики.

Когда подобное происходило где-то далеко и Ванзаров узнавал о нем из газетных заметок, это было неприятно и тревожно, но не более. Впервые лично попав в водоворот страшных событий, он ощутил, какой заряд ненависти таится в народе. В студентах, в профессуре, в казаках, топтавших лошадьми упавших и беззащитных людей. А дальше виднелась огромная и пока молчаливая масса фабричных и заводских рабочих, толпы лавочников, приказчиков, мастеровых. А за ними – вовсе безбрежное море крестьян. Если они встанут? Ненависть закипала в народе. Пока она выплескивалась у самых говорливых и образованных. Но дальше…

Цензура сколько угодно может вымарывать опасные реплики из пьес и книжек. Когда захотят выразить протест, подойдет любой повод. Колосс Министерства внутренних дел с охранкой, корпусом жандармов, Особым отделом и Департаментом полиции гоняются за кучкой революционеров-бомбистов и не замечают, что законопослушные граждане в один миг могут взорваться, как пороховая бочка. Пишутся горы докладов, но на самом деле весь аппарат полиции не в состоянии предотвратить ничего. В лучшем случае – разогнать малочисленную демонстрацию интеллигенции. А если к ним присоединится народ, который безмолвствует? Что тогда сможет полиция?

Ванзаров заметил, что посадил еще одну кляксу, и убрал ручку от греха подальше. Чистые листы соблазняли взять и прямо сейчас положить на них прошение об отставке. И будь что будет. Зачем искать убийцу с венецианской шпагой, когда такое происходит на улицах? Некто нацепил черный плащ с треуголкой, зарезал двух фабричных и думает, что его не поймают? Думает, что останется безнаказанным, потому что умнее и хитрее всех? Нет такого призрака, который уйдет от сыскной полиции. Его дело изобличить и поймать убийцу. Что бы ни происходило вокруг… В этом Ванзаров нашел твердое основание, на которое смог теперь опереться. Если не под силу спасти всю страну, он может спасти чьи-то жизни. Знать бы только чьи…

Он развернул последнюю из записок, оставленную братом. Всего Борис Георгиевич прислал их за день три. Ему передали, что брат к тому же не меньше раз телефонировал. И что старшему неймется? Записка была краткой: «Срочно найди меня». Звучит как приказ. Ванзаров отложил листок. Может быть, в самом деле что-то случилось? Матушка тогда бы дала знать. А какие могут быть неприятности у перспективного чиновника? Не в карты же проигрался…

Ванзаров понял, что не в силах заставить себя заниматься бумажками, и легонько отпихнул стопку. Он прикинул, что брат сейчас наверняка уже дома, можно заглянуть, выслушать жалобу, заодно заслужить семейный ужин. Мысль показалась не так уж и плоха. Горячий сытный ужин был необходим ему в такой день. Ванзаров встал из-за стола, чтобы покинуть опустевшее здание управления.

В приемную заглянул чиновник Перкельев, оставленный на дежурстве.

– О, Родион Георгиевич, какое счастье, что вы еще не ушли! – обрадовался он.

– Вы полагаете, это можно назвать счастьем?

– Там телефонируют, просят лично вас.

– Благодарю за честь, мой присутственный день окончен, я ведь всего лишь чиновник, – ответил Ванзаров, натягивая пальто. – Скажите: ушел, не застали.

– Как хотите, – согласился Перкельев. – Лично господин Лебедев телефонирует…

Ванзаров мысленно попрощался с ужином в семейном кругу.

– Как удачно, что поймали меня на пороге. Господину Лебедеву нельзя отказать. Иначе рискуешь попасть в список его врагов. Чего я вам, Перкельев, не пожелаю.

Ящик дежурного телефона располагался прямо по коридору, в приемной начальника сыскной полиции статского советника Михаила Фроловича Чулицкого. Он в этот час давно сидел дома. С такими подчиненными Михаил Фролович мог спокойно предаваться отдыху. Они все сделают…

Этажи доходного дома в Безыменском переулке отражали вертикаль общества, как в перевернутом зеркале. На втором этаже располагались квартиры самых обеспеченных господ. Над ними, на третьем, жила публика попроще: чиновники и инженеры. На четвертом этаже квартиры сдавались по комнатам рабочим высокой квалификации, фабричным мастерам и приказчикам. Обычно к десяти вечера окна светились только на втором этаже, где господам не надо было утруждать себя ранним подъемом. Сегодня дом был встревоженным ульем: мелькали огоньки свечей и керосинок. Жильцы выглядывали в окна, но рассматривать было нечего. На улице виднелись мерлушковые шапки городовых, топтавшихся у парадных дверей.