Эля Хакимова - Дело княжны Саломеи

— Напротив, специально, — немного подумав, ответил Тюрк.

— Может, вы хотите сказать, что проходили мимо комнаты княжны (хотя я не представляю, что вы там вообще могли делать!), и оно бросилось вам в глаза, просто валяясь на полу?

— Нет, никто на меня не бросался, — спокойно, с полным присутствием духа заверил Грушевского Иван Карлович. — Мне понадобился образец почерка княжны, чтобы подтвердить кое-какие догадки. Я зашел в комнату, обыскал ее и нашел это письмо.

— Обыскали?.. — Грушевский не верил своим ушам. — Да вы хоть понимаете, что совершили преступление? Мало того что вы обыскивали комнату несчастной девушки, так вы еще и укрыли от полиции и следователей улики, тогда как мы с вами буквально поклялись помочь найти убийцу! Вы препятствуете следствию и самому правосудию, понимаете вы это, невозможный вы человек!

— Это да, укрыл, — легко сознался Тюрк, но быстро увлекся и начал рассказывать о своей находке или, вернее, краже. — Но помилуйте, вряд ли Призоров обратил бы внимание на этот клочок бумаги, он скорее посчитал бы его за мусор. А если бы и принял его всерьез, то не смог бы увидеть то, что вижу я.

Это верно, подумалось мельком Грушевскому. Чиновник по поручениям везде искал тайнопись только в виде текста, написанного лимонным соком, разглядывая чуть не каждую бумажку над горящей свечой. То, что видел между строк Тюрк, мог разглядеть только Тюрк.

— Почерк просто уникальный. Удивительное пренебрежение к крючкам в строчных «а» и «к»… — начал смаковать истязатель.

— А ну, дайте его мне! — Грушевский вырвал бумагу из рук своего компаньона. Сил и терпения выслушивать графологические очерки Ивана Карловича он в себе не наблюдал, а тот вряд ли дойдет до сути дела в ближайшие полчаса.

В письме некто угрожал княжне всеми возможными и невозможными карами и страданиями. За что именно, понять было сложно. Какие-то древнегреческие богини, эринии и адские псы якобы грозились испепелить Саломею в «голубом пламени Клеопатры». И все эти страсти должны были постигнуть княжну за то, что она не преклонила колена перед Афиной, а злодейски отняла у той часть божественного мирра, амброзии и нектара…

— Что за чушь? — с трудом дочитав, возмутился Грушевский. — Такое ощущение, что это бред умалишенного! Клеопатры, богини…

— Да нет, судя по почерку, человек вменяем, в твердом уме и памяти. Вот с нервами у него не все в порядке, и есть некоторые сбои в морали. Но, возможно, это объясняется артистическими наклонностями.

— Хм… артистическими, говорите? — задумался Грушевский. — А ведь Ольга эта, разлучница наша, — актриса.

Город их встретил пустыми улицами, будто вымершими под влиянием душной жаркой погоды, особенно невыносимой среди каменных ущелий. Все, у кого была дача, предпочли уехать на лоно природы и теперь наслаждались тем, что бросили и от чего сломя голову сбежали Грушевский с Тюрком. В этом году, впервые за многие десятилетия, Максиму Максимовичу не доведется провести приятные вечера где-нибудь в Парголово. После смерти незабвенной Пульхерии Ивановны не в радость ему были прелести пленэра, игра в городки и гуляния в пользу общества «Белого цветка», в котором состояла его супруга.

Как раз палила пушка, и редкие прохожие одновременно с Грушевским проверили свои карманные часы, когда путники оказались у скромного доходного дома на Гороховой, где проживал Максим Максимович. На квартире Грушевского дожидался Коля. Уж неизвестно, как ему удалось умаслить квартирную хозяйку, жену старшего дворника, строгую Варвару Сергеевну, но церберша не только не возражала, чтобы мальчик дожидался хозяина внутри, но еще и подкармливала его домашними пирожками. Как раз за поеданием ливерного пирожка и застал Максим Максимович гостя в своем неуютном и пыльном доме.

— Ну что? — бросился к вошедшим Коля, торопливо вытирая руки салфеткой.

Грушевский медленно снял старую свою шляпу и аккуратно поставил трость в держатель для зонтов, в котором все еще стоял древний кружевной зонтик жены. Коля погас, отвернулся и отошел к окну. Во дворе-колодце уныло выводил свои напевы шарманщик, звуки эхом разносились в темном и тесном дворе, к небу улетало выведенное гнусавым фальцетом «Разлука ты, разлука».

— Я все-таки читал газеты. Скажите, это точно не несчастный случай? — сдавленным голосом, все так же не поворачиваясь к ним, спросил Коля.

— Увы. Это я, к сожалению, могу точно сказать.

— Кто? Зимородов?

— Маловероятно. — Грушевский тяжело вздохнул. Шарманщик затянул «Маруся отравилась», Грушевский уже взмолился, чтобы какая-нибудь кухарка поскорее выбросила ему в окошко монетку, завернутую в бумажку, вынудив его тем самым пойти в другой двор. — Я не могу сказать всего, но…

— Нужна моя помощь?

— У нас к вам, Коля, есть несколько вопросов, — откашлявшись, начал Грушевский. Но его перебил Тюрк.

— У вас ведь есть образец почерка княжны? Помню, вы говорили про ее улыбающееся письмо.

— И что вы за человек такой, Иван Карлович! — в сердцах всплеснул руками Грушевский.

— Да, конечно, — встрепенулся Коля. — Если это поможет.

Порывшись в кармане, он достал мятый-перемятый конверт и осторожно, словно он был из пепла и мог рассыпаться в любой момент, передал Тюрку.

— Вы знакомы с Ольгой, кузиной княжны? — спросил Грушевский.

— О, конечно, — немного просветлел Коля.

— Могли бы вы нас представить?

— Она сегодня играет в театре, — кивнул Коля. — У Суворина. До этого она играла в Александринке и еще у Комиссаржевской, но оттуда ее уволили за опоздания. Она вечно и всюду опаздывает, наша милая Путаница.

— Кто?

— Это ее роль — Путаница. Она все мечтает сыграть в «Балаганчике» Мейерхольда, его ставят на Итальянской, по Блоку, но знаете, это вовсе не ее роль! Она мила, очаровательна, но ее дар — это легкость и украшение жизни, а не отражение и измерение ее глубины. Я ей как-то дал почитать арцыбашевского «Санина», так она с улыбкой призналась, что ей лично не понятно ничего, но интересно все, — загорелся Коля. — Вот не представляю, как она играла в выпускном спектакле Бронку в пьесе «Снег», ну, Пшибышевского (кстати, бездарный, хоть и жутко популярный автор). В прошлом году Ольга закончила курсы при Императорском театральном училище, у Давыдова. Я с ним крепко повздорил недавно.

— Постойте, постойте, театр Суворина, говорите? — попытался прервать поток информации Тюрк.

— Театр газетного магната Алексея Суворина, — подтвердил мальчик. — Сегодня. Ничего передового там не ставят, я же говорю, развлечения, никаких «Черных масок» или «Анатэмы».

— Блока?! Это будет спектакль на Итальянской? — завороженный Грушевский, широко открыв глаза, смотрел на человека, так запросто вращавшегося среди таких светил.