Андрей Добров - Смертельный номер. Гиляровский и Дуров

– Вы боитесь? – спросил я его прямо.

– Да… – протянул Дуров, – теперь больше, чем минуту назад. Конечно, с моей стороны это нехорошо, но я надеялся, что во всем виноват Гамбрини. Что вы выведете его на чистую воду, а значит, сегодня бояться будет уже нечего. Но если Гамбрини не виноват…

Мы помолчали. Шум за стеной гримерки усилился. Раздались звуки оркестра, играющего марш.

– Вы сегодня выступаете? – спросил я.

– А? – как бы очнулся Дуров. – Да… Но только в третьем отделении. Хотите посмотреть? Впрочем, конечно, хотите. Вдруг… м-да…

– Боюсь, мест в зале нет. Публики очень много.

– Безусловно. Особенно если слух про череп на афише успел пройти… Впрочем, мы можем посмотреть из директорской ложи. Саламонский с Линой, конечно, уже там, но мест хватит. Пойдемте?

Мы вышли в коридор. Дверь гримерной иллюзиониста по соседству была закрыта.

– А в каком отделении выходит Гамбрини?

– В конце первого.

Дуров повел меня в сторону конторы, через центральный коридор. Потом мы подошли к стене, через дверь попали в узкий параллельный коридор и оттуда – на узкую лесенку, ведшую на второй этаж. Отодвинув тяжелую бархатную портьеру, мы наконец попали в директорскую ложу, находившуюся рядом с оркестром, справа от выхода на арену. Саламонский, сидевший в кресле, недовольно обернулся, но, увидев меня с Дуровым, только кивнул и снова принялся наблюдать за представлением. Лина указала нам на стулья справа от себя и приложила палец к губам. Мы сели. Справа от меня небольшой оркестр, только что отыгравший марш для парада-алле, молчал, переворачивая ноты. Внизу, в круге арены, шпрех объявлял первый номер – силовых акробатов, братьев Петруццо. Это были уже знакомые мне акробаты, чью репетицию я наблюдал на тренировочной арене. Когда акробаты вышли на арену, оркестранты справа от меня приложили свои трубы к губам, дирижер взмахнул палочкой, и первые же громовые звуки оглушили меня. Дуров посмотрел на оркестр, на меня и пожал плечами. Разговаривать при такой громкой музыке не имело никакого смысла. Так что оставалось только наблюдать за тем, что происходит внизу, – наблюдать с неким чувством бессилия.

Акробаты выступили хорошо, но публика аплодировала не так чтобы восторженно – представление только началось.

На сцену выбежало сразу пять коверных – из тех, кто в цирковой иерархии пока был в самом низу. Им еще не давали сольных номеров. Они показывали буффонаду – смешные прыжки, ужимки, драку на «батонах» – бамбуковых палках с расщепленными концами, которые громко и резко трещали, если даже несильно стукнуть ими по спине или голове товарища. Впрочем, коверные, быстро покрутившись по арене и немного подняв градус за счет своих грубоватых выходок, юркнули за кулисы, и шпрех объявил жонглера-эксцентрика «из далекого Китая» Му Ди Лао. Мужская публика смущенно засмеялась. Саламонский ухмыльнулся, но Лина сморщилась. Было видно, что сценическое имя псевдокитайцу придумала не она. На арену выехал – почему-то на верблюде – человек в просторной желтой одежде и маленькой черной шапочке мандарина на затылке.

Он ловко соскочил на опилки и начал раскланиваться. Униформисты бегом вынесли изящный лакированный столик, охапку тонких бамбуковых палок и стопку тарелок. Оркестр справа от меня грянул что-то невыразимо китайское, и Му Ди Лао, быстро укрепив вертикально на столике бамбуковые шесты, начал ловко раскручивать на них тарелки.

Я не буду описывать тут все представление – номера были очень интересными, однако всех нас в директорской ложе интересовало совсем другое – черный череп, казалось, витал под самым куполом цирка, наблюдая своими пустыми глазницами за выходящими на арену артистами, и скалился, выжидая, готовясь к удару. Я смотрел больше не на арену, а на ряды публики – стараясь уловить что-нибудь необычное, что могло бы стать зацепкой. Но народу было много, и люди вели себя вполне обычно – смеялись, указывали пальцами на того или иного актера, перешептывались… Только один номер заставил меня смотреть на арену неотрывно, после того, как шпрехшталмейстер объявил:

– А сейчас – несравненная гостья из прекрасной Франции, гибкая как лоза винограда, очаровательная Лили Марсель!

Оркестр грянул вальс. И на середину арены выбежала Лиза Макарова! Сердце мое застучало сильнее большого барабана.

Она была чудо как хороша – в облегающем темно-зеленом трико с небольшой легкой юбочкой на бедрах, которая только подчеркивала стройность ее ножек и тонкость талии. Рыжие волосы были собраны на затылке в узел, и только одна непокорная прядка падала на лоб – уж и не знаю, случайно или так было задумано.

Сделав несколько сальто, Лиза вдруг застыла на месте, подняв руки вверх. Из-под купола спустился канат с петлей, закрепленной на конце. Лиза просунула в петлю руку, и канат пополз вверх, унося ее высоко под купол.

Сейчас я даже не могу вспомнить подробности ее номера. Помню только, что я не отрывал глаз от ее тела, восхищаясь изяществом и даже не вспоминая, сколько силы нужно этой хрупкой на вид девушке, чтобы исполнять все эти элементы, удерживаясь только на руках. Очнулся я только в тот момент, когда девушка уже стояла на песке арены, грациозно раскланиваясь под гром аплодисментов. Саламонский удовлетворенно кивал, но его супруга отчего-то хмурилась.

Воспользовавшись паузой, Дуров поднялся и откланялся – ему пора было идти, готовится к выступлению.

Первое отделение подходило к концу, череп все еще не нанес свой удар. Да и честно сказать, в какой-то момент я расслабился, угроза отошла на второй план, и казалось, что все обойдется.

Последним в отделении выходил Гамбрини.

– Великий маг и иллюзионист из Италии Артуро Гамбрини!

Удивительно, но оглушительный оркестр начал все тот же марш из «Аиды»! Гамбрини появился на арене, одетый во фрак, с белым галстуком. На голове у него был шелковый цилиндр.

Он сделал круг под аплодисменты публики, приветствуя ее поднятием цилиндра, потом снова вышел в центр, остановился…

Оркестр смолк. Потом начал в половину громкости играть «Баркаролу» Чайковского.

Гамбрини снял цилиндр и передал его униформисту. Тот остался стоять, держа цилиндр перед иллюзионистом.

Артур небрежным движением вынул из него огромный платок, причем одновременно из цилиндра вылетело несколько голубей. Взмахнув этим легким платком, Гамбрини продемонстрировал его публике. Вероятно, в следующий момент он собирался вытащить из-под него букетик цветов, но вместо этого он вдруг оступился, взмахнул рукой и, ища опоры, уцепился за плечо опешившего униформиста.

Я услышал резкий звук отодвигаемого кресла – Саламонский вскочил и подался вперед. Лина побледнела.