Андрей Добров - Смертельный номер. Гиляровский и Дуров

Я протолкался сквозь толпу, кивнул билетерам, отдал свое пальто в гардероб и, проскользнув мимо них, быстро ушел во внутренний коридор, где столкнулся нос к носу с Саламонским. Он был во фраке, но нервно мял свои ладони. Увидев меня, бывший директор резко остановился.

– А вот и вы! – недовольно сказал он. – Ну что? Что вам удалось узнать?

– Очень много, – ответил я нервно, – и у меня к вам есть несколько вопросов, Альберт Иванович. Вот только вы куда-то пропали.

– Ну и что? – вспылил Саламонский. – Вы что, меня подозреваете?

– Да, – сказал я просто, – вас тоже.

Он опешил. А потом начал надуваться, как индюк, решивший броситься в драку.

– Меня?! Да вы в своем уме?

– В своем, – уверил я. – Вот если бы вы нашли время ответить на мои вопросы, это было бы другое дело. А сейчас я подозреваю сразу несколько человек. Вы мою записку получали?

– Лина, – ответил он, поморщившись, – Лина сказала мне про вашу просьбу.

– И?

– Буфетчика я отослал и наказал, чтобы его сегодня не пускали ни под каким предлогом. И конюха тоже отправили домой. Но зачем?

– Лучше, если они сегодня побудут не здесь, – ответил я. – Надеюсь, что эти меры помогут.

– Думаете, кто-то из них?

– Не исключено.

– А я-то тут при чем?

Я не считал коридор лучшим местом для подобной беседы и хотел предложить продолжить ее где-нибудь еще, но тут из кабинета спустилась Лина.

– Владимир Алексеевич, спасибо, что пришли, – сказала она. – Альберт, почему вы стоите здесь? Почему не идете в ложу?

– Да вот, – недовольно скривившись, ответил Саламонский, – выясняем с господином Гиляровским некоторые вопросы.

– Сейчас начнем, – сказала Лина, – вы можете выяснить ваши вопросы после представления?

– Надеюсь, да. – Я выразительно взглянул на Саламонского.

Тот мрачно хмыкнул, повернулся и пошел вперед. Молча мы поднялись в ложу и сели там. Причем я постарался занять место с другой стороны от оркестра, чтобы он не оглушал меня, как в прошлый раз.

– Как я вам говорила, сегодня мы не готовили ничего особенного, – наклонилась ко мне Лина. – К тому же в программе будет всего два отделения – чтобы публика успела домой на праздник.

В этом, конечно, был резон. Все-таки Рождество в России всегда считалось праздником семейным, не то что Новый год. Оттого все представления делались укороченными.

Публика, громко переговариваясь, занимала места. Нижние ряды чернели фраками вперемежку с разноцветными дамскими туалетами. Повыше сидела публика проще, но по случаю праздника также одетая аккуратно и торжественно. И только самые верхние ряды, куда билеты стоили дешево, наполняла все та же шумная толпа студентов, молодых рабочих, подмастерьев и солдат. Я внимательно оглядывал ряды, выхватывая знакомые лица. Так слева в первом ряду мне удалось заметить профиль следователя Архипова, которого, несомненно, уже оповестили про череп на афише. Рядом с ним сидело несколько мужчин, в которых легко было угадать переодетых полицейских. В какой-то момент мне показалось, что я вижу Дёмку Тихого и кого-то из его дружков – но они сидели так, что их скрывали от меня другие люди. Я все пытался высмотреть – точно ли это был хозяин притона на Грачевке или кто-то похожий на него, но тут наконец оркестр грянул марш для парада-алле, манеж наполнился артистами.

В этот момент гардина директорской ложи раздвинулась, и в нее вошел Анатолий Дуров.

– Я посмотрю? – громко сказал он, стараясь перекрыть грохот, издаваемый музыкантами. Саламонский оглянулся на него и молча кивнул. Анатолий подошел к Лине, и директриса протянула ему руку для поцелуя. Дуров-младший коснулся губами перчатки Лины, кивнул мне и сел рядом – почти как его брат несколько дней назад при таких же обстоятельствах.

Я не буду описывать представления – оно было похоже на то, что мы уже видели. Замечу только, что артисты явно нервничали. У «китайца»-жонглера все время падали с бамбуковых шестов тарелки, что вызвало даже жидкие аплодисменты нижних рядов и свист с верхних. Видел я и выступление Дурова – он вышел с тем самым номером, который репетировал, когда мы наблюдали за ним с братом. У Владимира Леонидовича все прошло без сучка и задоринки – он сорвал восторженные аплодисменты. Публика смеялась, глядя на Акакия Макакиевича и четвероногого городового. Я глянул в сторону Архипова и его людей – они сидели с каменными лицами и не хлопали.

Мне казалось, что представление тянется чрезвычайно долго, все номера представлялись мне затянутыми – впрочем, я списал это ощущение на нервозность и ожидание трагедии. Правда, когда закончилось первое представление, я немного воспрял духом – ничего экстраординарного так и не произошло. Вероятно, меры, которые были приняты, все же принесли свои плоды. Это же показалось и Лине Шварц. В антракте она повернулась ко мне.

– Владимир Алексеевич, – сказала она, – как вы считаете, нас можно поздравить?

Я пожал плечами.

– А что? – спросил Дуров-младший. – Что вы сделали, Владимир Алексеевич?

– Попросил на сегодняшний вечер удалить из цирка буфетчика и конюха. Если они замешаны в этом деле, то сегодня ничего не произойдет.

– А! – сказал Дуров-младший. – Правильно.

– Не сглазьте, – проворчал Саламонский.

Мы с Дуровым синхронно сплюнули три раза через левое плечо и постучали по деревянным перилам ложи.

Внизу униформисты быстро вымели опилки и скатали ковер, а потом постелили новый.

– Осталось еще сорок минут, – поджала губы Лина. – Если все пройдет хорошо, я угощу всех шампанским. Все-таки праздник.

За несколько секунд до начала следующего отделения к нам в ложе присоединился Дуров-старший. Он уже смыл грим и переоделся. Обнаружив своего брата, он только сухо ему кивнул, сел с другой стороны и о чем-то начал тихо переговариваться с Линой. Потом встал и под звуки снова грянувшего оркестра вышел.

Второе отделение началось с джигитовки. Наездники, одетые черкесами, демонстрировали чудеса ловкости. Потом под аплодисменты публики на сцену выехали еще восемь наездников, одетые казаками, – номер изображал состязание казаков и черкесов, закончившееся настоящей схваткой. Вот только эта схватка была четко и красиво поставленной – так что к концу номера весь зал бурно аплодировал и бисировал.

А потом вышла Лили Марсель – Лиза Макарова. Я с грустью смотрел на нее. И искоса – на Саламонского. Альберт Иванович оставался спокоен. Подперев голову рукой, Саламонский как бы без особого внимания наблюдал за девушкой. Мне было интересно – что он чувствовал сейчас, глядя на свою любовницу? Вспоминал ли он минуты, проведенные вместе с ней? Испытывал ли к ней влечение? Или оно уже угасло, и теперь Саламонский просто раздумывал, как избавиться от этой красивой, но крайне своеобразной особы?