Георгий Персиков - Дело о Чертовом зеркале

– Пожалуйте, Митрофан Иванович, чай простынет, – и тут Егора уволокли. Он даже не услышал, что ответил на это брат.

– Вот, – хрипел на ухо Егору старик конвойный, – и ты бы рассказал их высокоблагородию все, что знал, глядишь, и тебя бы так потчевали. А то сгниешь тут в холодной ни за понюшку табаку.

– Да что рассказать-то?! – завопил Егор.

– А это уж мне неведомо, – ответил старик, – мы в ваши дела не лезем. Что-то про купца говорили их высокоблагородия. Ты уж, мил человек, не мудри, расскажи все, что знаешь. А чтобы тебе получше вспоминалось, мы тебя в хорошую камеру поместим.

И под гогот второго конвойного старик надел на разбитую голову Егора пыльный мешок. Затем на нем закрепили ручные и ножные кандалы, проволокли по каменному полу и, скрутив в три погибели, запихали в жуткую одиночку размером с кубический аршин, где нельзя было ни сесть, ни лечь, ни уж тем более встать.

Тем временем Евгений Александрович съел все содержимое подноса под тоскливым взглядом голодного Митрофана. Вытерев губы салфеткой, он милостиво дал второму подследственному стакан красного вина.

– Ты вот что, братец, – сказал Радевич, ковыряясь в зубах зубочисткой, – вызову я сейчас стенографиста, а уж ему расскажи все, что в тот день случилось. Как человека вы ухайдакали. Как ограбили. Уж не подводи меня, голубчик. А то ведь запытаю я твоего брата, сам понимаешь. Больно дерзок он оказался.

– Все скажу, – сказал Митрофан. – Только уж ради Христа, выпустите вы Егора. У него детки малые. Он-то и не виноват, Егор-то. Я купцу леща дал, Егор рядом стоял. Не знали мы, что помрет он, деньги вытащили у него, перстень сняли да часы с цепкой. Кто ж знал, что у него такая голова слабая оказалась. Коли для дела надо, то молчать не будем. К чему нам молчать-то.

Радевич тотчас дал команду выпустить из карцера Егора и приставить к нему второго стенографиста. Он, конечно, знал, что, играя на чувстве братской любви, можно сломать любого, но не мог обойтись одними зуботычинами и криком, во‑первых, из любви к искусству дознания, а во‑вторых, решил опробовать в виде смертельного каземата чулан для ведер и веников.

Когда наутро Торопков пришел в управление, его встретил донельзя довольный Радевич.

– Вот так и работаем по-стариковски, – довольно сказал он, показывая протоколы допросов.

Гаврила Михайлович не любил, когда жандармский подполковник лез не в свое дело, но иногда, следует признать, он действительно бывал полезным.

– Во всем сознались голубчики. Вон сколько написали-с! Хватит на пожизненную каторгу! Ха-ха-ха!

Между тем Торопков взял первый лист и начал читать:

«Я, Емельянчиков Митрофан Иванов, сознаюсь, что 20 апреля сего года вдарил несильно по голове и ограбил купца Левонтия Жесткова из Твери. Купец обыкновенно приезжал к нам на трех подводах за бараниной. В тот раз он приехал под вечер и был сильно выпимши, а своего приказчика отпустил. Я видел, что у него в мошне много денег, и решил его ограбить. Дождавшись, когда подводы будут проезжать через безлюдный овраг, что чуть пониже Жено-Мироносицкой часовни, я нацепил на голову личину, подбежал сзади и несильно ударил купца в голову. Он упал. Я обшарил его, взял мошну и подстегнул коренную. Подводы так и пошли дальше. Я думал, что купец останется жив и только с утра у него будет болеть голова. Брата Егора при этом со мной не было, прошу его отпустить».

Второе заявление гласило:

«Я, Емельянчиков Егор Иванов, 20 апреля сего года гулял по лесу и на выходе в овраге увидел подводу, которой правил пьяный купец Левонтий Жестков, который пару часов назад закупился у нас в лавке бараниной. Купец ругнулся на меня матерно и ударил плетью. Я вспылил и ударил его в бровь, тот застонал и упал навзничь. Я пощупал его грудь – купец был жив. Я стегнул лошадь и ушел, будучи уверен, что Жестков скоро очнется. Брат Митрофан при этом оставался в лавке и к этому нарушению непричастен».

– Спасибо за помощь, Евгений Александрович, – язвительно произнес Торопков, – вы протоколы-то читали?

– Нет, а чего их читать, ха-ха-ха! И так все понятно!

Торопков только махнул рукой и пошел к себе в кабинет. Он решил еще раз допросить братьев, хотя и так было понятно, что это досадное совпадение, нить, ведущая не к тому клубку.

Через несколько часов к нему пришел Родин.

– Ну что? Как братья? Сознались?

– Сознались. Да не в том, что нужно. Ограбление и побои тверского купца Жесткова – это не то, что нам нужно. Купец-то даже заявления в полицию не подавал. Поди утром очухался на подводе и решил, что башка с похмелья трещит, а мошну в кабаке оставил. Что ж теперь? Опять все сызнова?

– Не сызнова, а сначала. С «Витязя» надо начинать да с карты. В этом ключ! Гаврила Михайлович, прошу вас, давайте попробуем начать сначала!

– С какого начала? С начала чего? – Торопков, не переставая, тер виски.

– Погубили Стрыльникова ради карты! Ее найдем – найдем и убийцу!

Сыщик заерзал на стуле.

– Убей меня Бог, не понимаю я ничего в этих картах… Но вестимо, вы правы, Георгий Иванович… Как же нам быть?

– Я предлагаю начать с самого начала – с инцидента в краеведческом музее. Мы напрасно его забыли, а между тем все началось именно там! Дома у Стрыльникова все перерыть надо! Слуг допросить!

Вечером, придя домой, Родин столкнулся в дверях со странно улыбающимся Евдокимом. Георгий не придал этому особого значения, мол, вспомнил смешную побасенку, вот и улыбается. Но когда он увидел, как лукаво подсмеивается еще и Клавдия Васильевна, то сразу понял: что-то не то. Или то, но есть какой то подвох.

– Пациент к тебе, – сказала старушка, указывая на приемную. – Поздновато пришла, но как ты там говорил, Енюша?..

– Болезнь не терпит отлагательств, – пробормотал Родин, думая о степени подвоха. Сечина-Ледянская? Очередная симуляция мигрени или кокаиновой передозировки? Вот еще не хватало на ночь глядя. Он надел халат, тщательно вымыл руки и застыл перед дверью. В приемной кто-то возился. Ладно. Георгий прошептал поговорку времен Англо-бурской войны: «Ожидание смерти страшнее самой смерти» – и храбро вошел в кабинет.

Да так и застыл. В кресле пациента сидела Лилия Богородская и читала какую-то большую книгу в черной обложке. Ее полупрозрачная черная юбка задралась до середины голени, обнажая прекрасные ножки в белых чулках, отчего Родин сглотнул.

– Как договаривались, – прошептала Лилия, одергивая юбку и густо краснея, – я на постоперационный осмотр. Где мне раздеться?

Родин молча указал на ширму.

Осмотр прошел быстро и несколько нервно, как со стороны врача, так и со стороны пациентки.

– Ну что же, Лилия Карловна, – сказал Родин, поднимаясь с табурета, – шов в прекрасном состоянии и по прошествии времени будет практически незаметен.