Линдси Фэй - Злые боги Нью-Йорка

Не знаю, чем закончилась фраза, к этому времени я уже был на середине лестницы.

Я мчался по ступенькам, а взгляд выхватывал ослепительный простор знакомых деталей. Десятки бесполезных фактов о лестнице Андерхиллов. В моей новой профессии весьма уважают чистые факты, но не учитывают историю. Факты – просто знаки, пустые надгробья. Я узнал об этом, когда стал «медной звездой», и не от Птички Дейли. Меня научила Мерси, сидевшая в Вашингтон-Сквер-парк после того, как зубами и ногтями сражалась за члена презираемой расы, как поступала и ее мать. Слова могут быть картографией, сказала Мерси, и вот что она имела в виду:

Чуть выше восьмой ступени лестницы Андерхиллов на бледно-коричневых обоях есть царапина примерно в два с половиной дюйма. Но все это не важно. Важно, что я сидел там в шестнадцать лет, молчаливый и несчастный даже после сытного ужина, потому что мой брат не появлялся дома уже два дня. Я предполагал, как обычно, что он мертв. Я предполагал, как обычно, что он где-то сгорел. И я остался один. И потому я достал свой перочинный нож и воткнул его в стену. А следующее, что я помню, – Мерси Андерхилл, которая устроилась на нижней ступеньке и заявила – она должна читать отцу вслух стихи Уильяма Каллена Брайанта. Отцу, который сидел за закрытой дверью в своем кабинете, в двадцати ярдах отсюда. А вовсе не на восьмой ступеньке этой лестницы.

Факты сами по себе не важны.

Важны люди. Их истории и их доброта.

Единственное, что важно, если прислушаться к Мерси, – истории, которые идут своим чередом, и теперь я лучше понимал ее.

Вот как выглядели факты.

Наверху лестницы, справа, была спальня Мерси. Я вошел в нее. Комната была выдержана в ярком и чистом голубом. Но этот цвет никогда не касался книжных полок, сотен названий, стянутых нитками и клеем, до самого пола. Книг, чьи корешки не вынесли безумной любви, книг, чьи обложки регулярно протирали от пыли, книг, купленных дважды, потому что первый экземпляр разлетелся на чернильные хлопья. Шкаф открыт. Пустой, вся одежда внизу и не в том состоянии, чтобы о ней вспоминать.

Еще недавно Мерси лежала в ледяной ванне. Этот факт я никогда не смогу стереть из памяти. Но она каким-то образом выбралась из мешанины грубо нарубленных кусков льда. Она лежала на дощатом полу. Несмотря на то, что ее лодыжки стягивала та же веревка, которую я видел внизу. Несмотря на то, что она была завернута в халат: руки прятались в глубине рукавов, а длинные манжеты связали сзади, как у смирительной рубашки.

Губы Мерси посинели, нижняя была чуть прикушена. Ее лицо казалось вырезанным из камня. Напрашивалось сказать, что даже ее глаза поблекли. Но это неправда. Просто синее рядом с мутно-красным выглядит совсем не так, как рядом с белым. От усилий белки глаз Мерси налились кровью, и сейчас вряд ли кто-нибудь узнал бы ее глаза. Кто-нибудь другой.

Но это факты.

А вот как шла история.

Мерси Андерхилл еще дышала. Я видел, как она дышит, пока метался по комнате. Я видел, даже когда повернулся к ней спиной, перебирая способы обсушить ее. Согреть. Почти так же дышит упавший ребенок, когда он здорово ударился и внутренне трепещет, прислушивается к своей боли. Слабые вдохи, не сильнее легкого ветерка.

Я срезал с нее веревку и ледяную ткань. Сначала я укутал ее своим сюртуком, потом – всеми тряпками, которые смог отыскать в гардеробе Томаса Андерхилла. Но самое главное – согреть ее, это важнее доктора, и потому я отнес Мерси вниз, на кухню, и устроил ее в мягком гнезде перед железной плитой.

Если хоть раз в истории Северной Америки кому-то удалось быстрее разжечь огонь, я о таком не слышал.

Как ни странно, но к тому времени, когда мне удалось согреть дыханием пальцы Мерси и они приобрели цвет клавиш ее пианино, а не синих обоев, я до некоторой степени простил преподобного Андерхилла. Только за эту часть, правда. Не за мертвого птенчика и не за письма. Но я знал, что он любил Мерси. Он любил Мерси как человек, у которого не осталось другой семьи.

И тогда я подумал, какая же это мрачная адская пропасть – причинить боль самому любимому человеку, потому что тебя подвел рассудок. Я не хотел засовывать Элайзу Рафферти в сырую клетку с крысами, которые и так ее преследовали. У нее не было оправданий, а у меня – выбора. И все же…

Я сам совершал безумные поступки. Глупые. Никогда – настолько безумные или такие глупые, но нельзя сказать, что я мало старался.

Когда Мерси начала приходить в себя, она огляделась, будто из всего вокруг узнала только меня. Я сидел спиной к стене, держа Мерси, как в колыбели, и ждал. Когда она очнулась – взгляд перебегал туда-сюда, губы чуть порозовели, – я крепче обнял ее. Это завораживало.

– Ты не болела, да? – тихо спросил я.

Губы Мерси сложились в «да».

– Тебе сейчас холодно?

Она закрыла глаза, качнула темной головой. Ее висок легонько ударился мне в плечо. Через несколько секунд она выдавила:

– Он сошел с ума. Он думал, я заболела. А я не болела. Тимоти, я не болела. Меня не лихорадило из-за… Я не болела.

– Я знаю, – прошептал я ей на ухо. – Любимая, прости. Мне очень, очень жаль.

Возможно, я был неправ, когда позволил ей заплакать, не пытаясь уговорить ее успокоиться. Но я не считаю женщин слишком слабыми и не считаю, что людям так уже требуется сдерживаться. И я, предложив теплую опору, в которую можно плакать, больше не вмешивался. Она согревалась. Наверное, ничего лучшего сейчас и не требуется. С медицинской точки зрения. Но Мерси очень умна, и я не удивился продолжению.

– С моим отцом все в порядке? – наконец спросила она.

– Честно говоря, думаю, нет.

– Тим, это я сказала ему о спрятанных телах. Это была моя идея, я думала, вдруг он слышал что-то полезное. Это моя…

– Не произноси этого, – яростно сказал я. – Не смей передо мною извиняться. Это вина многих людей, но никак не твоя.

Через час молчания и, временами, озноба она заснула. Наконец согрелась, положив голову мне на плечо, а ноги в трех парах штанов – мне на колени. Очень, очень красивая. И ни потрескавшиеся губы, ни волдыри на руках не мешали ее красоте.

Когда я вернулся в кабинет, проверить, как преподобный, ни один из новых фактов не удивил меня.

Я никогда не говорил Мерси, как слабо я завязал узлы. Как старался, чтобы Томас Андерхилл мог легко освободиться.

В конце концов, я сделал это ради Мерси. А значит, не стоит упоминать об этом при ней. О том, что я предпочел чуточку быстрее послать преподобного в ад, если ад вообще существует, а не вынуждать Мерси навещать отца в Гробницах.

Томас Андерхилл повесился самым жестоким образом. Позвоночник сломан, лицо опухло и посинело, шея вытянулась по меньшей мере на дюйм, хоть я никогда и не изучал анатомию.