Дэн Симмонс - Колокол по Хэму

Гарри Купер говорил немного; он высказал робкое предположение, что истинным нашим врагом является Япония — в конце концов, именно японцы, а не немцы бомбили Пирл-Харбор.

Хемингуэй буквально взревел. Повернувшись к Бергман, он сказал:

— Теперь ты понимаешь, почему мы с Купом не можем говорить о политике, дочка? Он невежественнее Аттилы, предводителя гуннов. Чертовски странно, что именно его выбрали на роль моего Роберта Джордана — человека, который бросает все и вступает в бригаду Линкольна, чтобы воевать с фашистами. — Как бы желая смягчить язвительность своих слов, он улыбнулся актеру. — Но я люблю Купера и придумывал Джордана, имея его в виду, так что, полагаю, ему лишь остается сыграть эту роль, а нам — поменьше говорить о политике.

Купер кивнул и отсалютовал ему кофейной чашкой, потом повернулся к Геллхорн и спросил:

— Если не ошибаюсь, вы хорошие друзья с Элеонорой Рузвельт, Марта?

Геллхорн пожала плечами, но все же кивнула.

— Бывали ли вы с Эрнестом в Белом доме, после того как началась война? — продолжал расспрашивать Купер. — Каково приходится Рузвельту в нынешних обстоятельствах?

Ему ответил Хемингуэй, хрипло рассмеявшись:

— Марта довольно часто встречается с Элеонорой, но с президентом мы не виделись с 1937 года, когда вместе обедали в «Касабланке». Мы ездили туда, чтобы представить публике мою «Испанскую землю».

Все вежливо ждали продолжения. Я заметил, как сверкнули глаза Ингрид Бергман, которая подалась вперед и положила подбородок на сцепленные пальцы.

— В Белом доме кормят на редкость скверно. — Хемингуэй рассмеялся. — Совершенно несъедобная еда. Марта предупреждала нас... она закусила бутербродами в буфете аэропорта Ньюарк. На дворе стоял июль, и Белый дом превратился в парилку. Все за столом пропотели, как свиньи. Само здание выглядело как старый дешевый отель — потертые ковры, пыльные портьеры, из подушек кресел выпирают пружины. Я не преувеличиваю, Марта?

— Нет, — ответила Геллхорн. — Элеоноре безразлично, как выглядит ее жилье, а президент попросту не обращает на это внимания. Их повара следовало бы пристрелить.

— Каковы ваши впечатления от того вечера? — спросила Бергман, старательно выговаривая каждый слог. Помимо акцента, на ее речь начало оказывать воздействие выпитое спиртное.

,Хемингуэй вновь рассмеялся.

— Мне понравились Элеонора и Гарри Хопкинс, — сказал он. — Будь Хопкинс президентом, а Элеонора — министром обороны, мы и впрямь выиграли бы эту войну к Рождеству.

— А президент? — спросил Купер. При таком росте и столь внушительной наружности его голос звучал едва ли не застенчиво.

Хемингуэй пожал плечами.

— Ты сам видел его вблизи, Куп. Он какой-то бесполый, правда? Похож на старую женщину... вернее, на пожилую светскую даму с этим своим напыщенным гарвардским произношением. — Название университета Хемингуэй выговаривал, как «Ха-вард». — А чего стоит запихнуть его в кресло на колесах или вытащить оттуда? — продолжал он, хмуро заглядывая в бокал с бренди. — Чтобы усадить его в эту повозку, требуется едва ли не полдня.

Честно говоря, при этих словах я моргнул. Все знали, что Рузвельт парализован, но никто об этом не говорил вслух, а его кресло и скобы на ногах никогда не показывали в выпусках новостей. Большинство американцев словно забыли о том, в каком состоянии находится их президент. Со стороны Хемингуэя было жестоко говорить такие вещи.

За столом воцарилась тишина, и писатель вскинул голову.

— Впрочем... какого черта? — добавил он. — Что ни говори, Рузвельт — наш главнокомандующий, и все мы поддерживаем его борьбу с этим моральным уродом Гитлером, верно?

Присутствующие хором согласились, и Хемингуэй принялся подливать нам в бокалы бренди, не спрашивая нашего желания.

Беседа о политике еще не завершилась. Доктор Сотолонго захотел узнать, как выглядит Гитлер и что он за человек.

— Несколько лет назад я снялась в Германии в ряде фильмов, — нерешительно заговорила Бергман. — Это было в 1938-м, я тогда была беременна своим Пиа. Карл Фролих повел меня на один из нацистских митингов в Берлине. Ну, вы сами знаете... громадный стадион, повсюду яркие огни и факелы, играют оркестры, вышагивают штурмовики в стальных касках... Там был Гитлер, в самом средоточии этого организованного безумства. Он буквально сиял, поднимая руку в ответ на приветствие «Зиг Хайль!»... — Бергман выдержала паузу. Мы молча ждали. Я слышал сквозь жалюзи голоса ночных птиц и насекомых. — В общем, — более уверенно произнесла Бергман, и в ее голосе мне почудилась фальшивая нотка, — все, кто находился в этой чудовищной толпе, орали «Зиг Хайль!», вскидывая ладони, словно марионетки, а я оглядывалась по сторонам. Происходящее забавляло меня, а Карл Фролих был едва ли не шокирован. «Майн готт, Ингрид, — шепнул он, — ты не приветствуешь фюрера!» — «А зачем это нужно, Карл? — спросила я. — Вы отлично справляетесь без меня».

Все вежливо рассмеялись, и Бергман опустила глаза. У нее были длинные красивые ресницы; смех за столом не утихал, и ее щеки залились нежным румянцем удовольствия.

— Отменное самообладание, дочка! — прогремел Хемингуэй, обнимая актрису правой рукой и прижимая ее к себе. — Вот почему ты должна сыграть мою Марию!

Я пригубил кофе. Было очень интересно наблюдать за тем, как Бергман выходит из роли застенчивой актрисы и начинает играть по-настоящему. Я был уверен, что она рассказала не правду о случае с фашистским приветствием, но зачем она солгала и в чем именно, даже не догадывался. Мне пришло на ум, что только четверо из сидящих за столом — Уинстон Гест, доктор Геррера Сотолонго, Пэтчи Ибарлусия и я сам — живут в реальном мире. Хемингуэй и Геллхорн создавали литературные произведения, а Бергман и Купер играли их на экране.

Потом я едва не рассмеялся вслух. Я находился здесь по выдуманной причине, а о настоящей не мог обмолвиться и словом — шпион, который лгал, предавал и убивал, зарабатывая себе на хлеб. Итак, за столом сидели только три настоящих человека — врач, спортсмен и миллионер. Остальные были аберрациями, отклонениями от нормы, тенями теней, бесплотными силуэтами, вроде кукол в индонезийском театре, которые пляшут за ширмой на потеху толпе.

В конце концов Хемингуэй откупорил еще одну бутылку, четвертую за вечер, если считать бренди, и предложил распить ее на террасе. Бергман посмотрела на часы, объявила, что уже почти полночь, и сказала, что ей необходимо вернуться в отель, поскольку рано утром она вылетает в Майами и пересаживается на лайнер до Лос-Анджелеса, чтобы встретиться с режиссером «Касабланки» Майклом Куртисом и сняться в предварительных костюмерных пробах, хотя работа над фильмом должна начаться только через месяц. Все на террасе принялись обниматься и целоваться — Бергман сказала Хемингуэю и Куперу, что ей очень жаль, что она не будет играть в «По ком звонит колокол», а Хемингуэй упрямо заверял ее, что роль достанется ей — и наконец шофер Хуан захлопнул за ней заднюю дверцу черного «Линкольна», и автомобиль плавно покатил по дорожке. Остальные, вслед за Хемингуэем и Геллхорн, прошли на террасу у заднего фасада дома.