Евгений Сухов - Ограбить Императора

Сунув папку обратно в ящик стола, Бокий увидел в углу связку ключей.

Подняв их, тут же определил, какой от кабинета, а какой от дома, третий, с большим количеством насечек, от сейфа, занимавшего целый угол кабинета. Глеб Иванович подошел к несгораемому шкафу и, сунув ключ в замочную скважину, дважды повернул его. Где-то в толще бронированного металла что-то прошуршало, а потом подталкиваемая пружиной дверца, щелкнув, приоткрылась.

То, что он увидел в сейфе, было для Бокия полной неожиданностью: на верхней полке лежало изумрудное колье и несколько золотых колец. Вернувшись к столу, Глеб Иванович достал папку и, вытащив из нее описание драгоценностей, сравнил с увиденным. Колье он отыскал под номером «147», где приводилось подробнейшее описание каждого вставленного в платиновую оправу камня, с указанием его размера, цвета и прозрачности. На одну загадку стало меньше.

Положив опись на место, Глеб Бокий закрыл сейф и поднял трубку:

– Василий, я у тебя вот что хотел спросить… Ты ведь привез саквояж товарищу Урицкому?

– Так точно, товарищ Бокий, – энергично откликнулся Большаков. – Мы его обнаружили у одного белого офицера. Что-то случилось?

– Случилось… Ты можешь вспомнить, у товарища Урицкого в день его убийства был при себе саквояж?

– Мы с ним встречались за час до его отъезда на Дворцовую площадь. Могу сказать совершенно точно, что он его взял с собой. А в чем дело, товарищ Бокий?

– В чем дело… Пропал этот саквояж! Что ж, будем искать дальше. Сколько у этого Фаберже может быть драгоценностей?

– По нашим источникам, не менее чем на восемь миллионов рублей золотом.

– Хм… Весьма привлекательная цифра. Особенно сейчас, когда у нас казна пуста. И где у него хранятся ценности?

– В сейфе. Специалисты говорят, что этот сейф один из самых надежных в России.

– Сейчас в доме Фаберже швейцарская дипломатическая миссия?

– Да, это так.

– Ладно, что-нибудь придумаем.

Пробыв в Нарве сутки, Карл Густавович отъехал на следующий день в тихое местечко Мудули, где у него было большое поместье, а потом, помаявшись без дела, уехал в Ригу (по его словам, подальше от большевиков), в свою шестикомнатную квартиру с отдельным входом, совсем недалеко от Ратушной площади. Сейчас в ней проживала его дальняя родственница Элизабет, которая с приездом хозяина брала на себя обязанности кухарки и прислуги. Карл Густавович в быту был неприхотлив, а потому не донимал родственницу повышенными требованиями. Невероятный аккуратист, он требовал от нее одного: главное, чтобы все вещи в комнатах находились на своих местах и содержались в надлежащей чистоте.

Впрочем, замечаний ей делать не приходилось – она была девушкой опрятной, чистоплотной и всякую пылинку воспринимала едва ли не как личное оскорбление. Так что Карл Фаберже чувствовал себя в ее обществе если уж не как дома, то, по крайней мере, уютно.

Фронт проходил вблизи от города, поэтому нередко можно было слышать раскаты, доносившиеся через Даугаву, и оставалось лишь креститься, чтобы снаряды не падали на голову. В сейфе рижской квартиры у Фаберже оставались кое-какие накопления, позволявшие если не жировать, то проживать вполне достойно. Во всяком случае, редкий день, когда Карл Густавович обходился без молока.

За последний месяц он трижды отправлял весточки домой: первый раз это случилось в Нарве, когда он написал коротенькое письмо, сообщив о том, что саквояж с драгоценностями украден, во второй раз – в имении, и в третий – на прошлой неделе.

Нынешнее письмо будет четвертым. Его он писал персонально супруге.

Послание получилось длинным и весьма пространным. В нем в который уже раз он благодарил Бога за то, что все эти годы Августа Богдановна была рядом с ним. В очередной раз взгрустнув, подробно расписал злоключения, выдавшиеся на его долю, сознательно пропустив сцену встречи со своей приятельницей. Ответ пришел неожиданно быстро, по почте. Оставалось только удивляться способностям почтовой службы доставлять письмо адресату в условиях войны. Письмо было объемным, на несколько страниц убористого текста. Августа Богдановна просила мужа беречь себя и особенно не печалиться об утраченном, слава Господу, что все живы-здоровы и кое-что припасено на черный день. А еще наказала выслать фотографию, чтобы она могла удостовериться в том, что с ним все в порядке.

Карл Густавович облачился в выходной костюм, надвинул на уши широкополую шляпу и вышел на улицу. На первом этаже здания находилось фотоателье «Зильбер и сыновья», где он в более спокойные времена бывал частым гостем. Нередко именно в этом фотоателье они предпочитали фотографироваться в преддверии каких-то семейных торжеств. В этот раз Карл Густавович был один. Странно, но ателье работало в прежнем режиме, как будто прифронтовая полоса находилась в сотнях километров от Риги.

Заметно постаревший фотограф Нахман Шмуэльевич был радушен настолько, насколько позволяло эхо близких разрывов.

Фаберже вошел в распахнутую дверь.

– Если бы вы знали, Карл Густавович, как я рад вас видеть в своем фотоателье! Как вы уехали, так просто не стало настоящих клиентов. Весь город словно вымер! Я стал уже подумывать, что время семейной фотографии закончились. Сейчас все больше фотографируются на паспорта.

– В этот раз семейной фотографии не будет, – угрюмо проговорил ювелир.

– Отчего так? Неужели ваша супруга Августа Богдановна приболела?

– Нет, слава богу, все здоровы. Просто… просто в Ригу я прибыл пока один. Мое семейство подъедет немного позже.

– Понимаю вас, – охотно поддакнул Нахман Шмуэльевич. – А знаете, как вы уехали из России, то там почти не осталось порядочных людей. – Вздохнув, он добавил: – А про остальных даже не знаю, что и сказать. Как они там будут жить дальше? Каким образом вас сфотографировать?

– В полный рост, – ответил Карл Густавович. Вытащив из нагрудного кармана белый платок, он завязал уголок в узел и аккуратно вправил его обратно таким образом, чтобы просматривался узелок. – Пожалуй, вот так…

– Вы полагаете, это будет красиво? – удивленно спросил старый фотограф.

– Я полагаю, что это будет правильно.

– Странно, прежде я никогда не замечал подобной моды. Вы будете первым, кто завязывает платок в узелок.

– Уверен, что и последним, – с горечью обронил Карл Густавович. – Я нищий… Этот узелок – скорбь по потерянному состоянию.

– Ах, вот оно что, – сочувственно покачал головой фотограф.

– Ну, чего же мы тянем, снимайте!

– Хм… Возможно, вы и правы. А теперь положите обе ладони на рукоять трости. Вот так… Поднимите немного подбородок, а то, знаете, у меня тут неважный свет. До войны он был куда ярче, чем теперь, уверяю вас. – Спрятавшись под черную материю, он что-то поколдовал, а потом, вынырнув слегка растрепанным, произнес: – А теперь прошу вас не шевелиться! – И уверенно снял крышку с объектива. – Когда вам нужны фотографии, Карл Густавович?