Антон Чиж - Пять капель смерти

— Я бы сразу доложил…

— Тогда, дражайший Афанасий Филимонович, как объясните, что объект наблюдения Рыжая была сегодня утром найдена около дома, завернутая в одну рогожку? Какие на этот счет у вас есть соображения?

Афанасий дар речи потерял. Искренне ему сочувствую, но могу только молча сострадать.

— Как? — Афанасий еле выдавил.

— Это я и хотел знать, — говорит Ванзаров. — Как она оказалась в таком неподобающем виде в сугробе у соседнего дома.

— Так ведь мы же… Там… Не наше… Ах ты… — Тут уж у Афанасия вылетело крепкое словцо. Никогда не слышал, чтобы он выражался. Видно, сильно допекло.

На его счастье, Родион Георгиевич запал растратил, вижу: погрустнел, чихвостить филеров желание пропало, говорит:

— Лично прошу вас, Афанасий Филимонович, утроить бдительность ваших филеров. Мы имеем дело с опасным противником. Если в ближайшие часы появится объект Вертля, задерживать немедленно. Повторяю: не вести, а брать сразу. Взять ее живой. Она может оказать сопротивление. Проинструктируйте ваших сотрудников, с кем имеют дело. Надеть на нее браслеты и глаз не спускать. Вид у нее невинный, но убила уже несколько человек…

Афанасий все это в книжечку филерскую записывает.

— Не извольте беспокоиться, выполним в точности.

— Что по ледорубам, что раздели… того… что у проруби нашли?

Курочкин на меня удивленно смотрит: как же так? Опять я маху дал. Совсем в этой суете доложить забыл. Что поделать, надо на себя грех брать.

— Содержатся в арестантской 2-го Васильевского, — говорю. Жду, что на голову мою обрушатся громы и молнии, как из Везувия на Помпеи. Заслужил.

Ванзаров подает Курочкину руку и говорит:

— Вот за это огромная благодарность! Очень вовремя. Только мы с ротмистром сначала навестим родителей госпожи Рыжей, а потом вашими приятелями займемся. Надеюсь, из участка они никуда не денутся.

Ну, как его разберешь? Словно скачешь на необъезженном коне. Никогда не знаешь, что случится в следующую минуту. Служить с таким начальником, Николай, одно удовольствие.

Ох, господин чиновник, тяжко мне все это вспоминать, сердце прямо выпрыгивает. Что тут поделать, надо так надо. С чего бы начать? Даже не знаю. Стыдно признаться, что проморгали мы с матерью. Столько забот, все для Наденьки делали, обували-одевали, холили почем зря, а вот главное упустили. И ведь до последнего дня ни о чем не догадывались. Наденька-то веселая была, вечно смеялась, носилась по дому. Мать на нее сердится, а у меня на душе все поет: такая шустрая, птичка моя.

Теперь-то я понимаю, когда все началось. Где-то в начале декабря девятьсот четвертого года Надя моя вдруг за столом заявляет… Сидим в воскресенье, обедаем, как полагается. Так вот она и заявляет: надо все отжившие представления выбросить вон, религия — только помеха свободному уму, и нет в ней никакого проку. А вот если человек сам себе будет хозяин, будет распоряжаться своей волей и совестью, как ему вздумается, перед ним такие чудеса откроются, что никакой религии за ними не угнаться. Я осерчал: ты, говорю, крещеная, православная, в церковь с нами ходишь. Что же ты такие речи разводишь? А она мне: ничего вы, папенька, не понимаете, совсем от современности отстали. Скоро не будет никаких церквей и религий, а только свобода, радость и прочие удовольствия.

Я-то, конечно, решил, дурь молодая в ней бродит, не могла моя Наденька серьезно в это верить, нахваталась где-то глупостей, вот и повторяет чужие слова, смысла не понимая. И правда: после того разговора Наденька более ничего похожего не заявляла. Только изменилась: перепады настроения у нее стали слишком сильными. То мрачная ходит, злая, словно болит у нее, ничего не ест, даже глоток воды выпить отказывается, то вдруг пляшет, песни распевает. Спрашиваю у матери: что с дочкой? А она понять не может. Говорит: девичье, кровь бурлит. Я предупредил, чтобы с дочери глаз не спускала. Да где ей углядеть.

Наденька стала из дому отлучаться. Спрашиваю: где гостишь? Она отвечает: у подруг новых. Что делаете? Она: разговоры важные разговариваем, учителя слушаем, так много интересного рассказывает. Что за учитель, интересуюсь, порядочный ли человек? Она мне: такой расчудесный, что просто и не сыскать. Всю мудрость знает, и только у него и черпать. Вот и набралась этой мудрости. Как же зовут учителя такого расчудесного, где преподает? Говорит, нигде не преподает, ему это незачем, он и так все знает. А имя его ничего не скажет, самое обычное имя. Так ведь и не сказала.

В тот вечер я прямо как чувствовал. Не хотел ее отпускать. Она в слезы. Говорит: не могу не идти, подруги обидятся. Спрашиваю: что за дело такое? Важное, говорит. Ну какие у барышень важные дела, шутки одни. А учитель ваш будет? — спрашиваю. Она говорит: может, будет, а может, и нет, он никогда заранее не говорит. Ушла в восьмом часу, обещала домой вернуться не позже десяти. Денег ей дал, чтобы на извозчика не жалела. Обещала быть вовремя.

Сели с матерью ждать. Сморило меня, проснулся, а на часах полночь. Наденьки нет. И что делать? Куда бежать? Даже ведь адреса не сказала. Ночь не спал. А уж поутру господин пристав пришел… Вот такая история. Знать бы этого учителя, я бы из него своими руками вытряс, что он с Наденькой сделал. И подружки хороши. Наденька же только с виду взрослая барышня, а мозги детские. Сгубили они мою Наденьку…

И вот еще. Потом, когда вещи разбирать ее стали, мать нашла Наденькин крестик нательный. Она его сняла, прежде чем в тот вечер из дома уехать. Никогда с ним не расставалась. И кто ее этому надоумил? Ох, что творится, господин чиновник.

Проторчали сутки в кутузке, весь хмель и сошел, как не бывало. Стали кумекать, что дальше будет. Макар настрого приказал, чтоб держались одного: знать ничего не знаем, и все тут. Ничьих вещей не брали, и денег тоже. А пили на свои, честно заработанные. Ладно. На другой день забирают из камеры, выстроили для допроса вдоль стены. Личности наши установили. А чего их устанавливать, скрываться не намерены: вологодские крестьяне, приехали в столицу артелить на рубке льда. Документы выправлены как полагается.

Мы пообвыклись в полиции: много ли мужику надо, везде себе местечко найдет. Вроде как и страх прошел. Ну ткнули Кольку в живот, ну Петьке затрещину отвесили, ну пристав на нас глотку драл, невелика печаль. Мы и не такое терпели. Русскому мужику к палке не привыкать. Все бы ничего, да вот появился господин непонятный. Сам в гражданском, а в участке перед ним все навытяжку держатся. И другой — низкий да тонкий, словно оглобля. Переглянулись с мужиками: кто такие?