Евгений Сухов - Хитрованы

Тучков с удивлением воззрился на знакомое портмоне, затем хлопнул себя по сюртучному карману и, не обнаружив в нем привычной тяжести, медленно произнес:

– Кажется, мое…

– Вы его, верно, выронили, – улыбнулся Долгоруков. – Ведь в холле, кроме нас, никого нет.

«Он вовсе и не наглец, – подумал граф, осторожно принимая из рук Севы портмоне, набитое денежными купюрами. – А вполне приличный молодой человек». Вслух же произнес:

– Эдакий я, право, растеряха, – он развел руками, как бы извиняясь за причиненное молодому человеку беспокойство. – Благодарю вас… э-э-э…

– Князь Долгоруков. Всеволод Аркадьевич, – произнес Сева на затяжном «э-э-э» графа и тотчас начав корить себя за «князя». Ведь не хотел же он представляться с княжеским титулом, но вот язык без костей… Правду говорят: «Язык мой – враг мой»…

– Очень приятно, – тепло ответил Тучков. – Граф Дормидонт Савельевич Тучков-второй, – представился собеседник Севы. – А вы, часом, не Аркадия ли Андреевича сынок?

«Ну вот, пожалуйте вам, – подумалось Севе. – Начинается…»

– Он самый, – улыбнулся Долгоруков.

– Стало быть, вы племянник Владимира Андреевича, губернатора московского?

– Да, – ответил Сева и скромно потупил глаза.

Не был Всеволод Аркадьевич Долгоруков племянником московскому генерал-губернатору князю Владимиру Андреевичу. И князем не был. Ибо в России существовала еще одна ветвь Долгоруковых-некнязей. И выходила она вовсе не от рода Рюрикова – великого удельного князя черниговского Михаила Всеволодовича, убитого в ставке Бату-хана в тысяча двести сорок шестом году. И не от Ивана Андреевича, князя Оболенского прозвищем Долгоруков за его мстительный характер, от которого и пошли собственно князья Долгоруковы. А выходила ветвь Долгоруковых-некнязей от стольника царя Ивана Грозного Якова Степановича Борзова прозвищем также Долгоруков. Ибо прозвание Долгорукий, или Долгоруков, давалось не только за «длинные» (по-старорусски – долгие) руки, могущие достать любого обидчика или противника, но и человеку вороватому, то бишь нечистому на руку. Каковым, похоже, и был стольник государев Яков Степанович Борзов-Долгоруков. Он него пошла ветвь Долгоруковых-некнязей. Именно он был пращуром Всеволода Аркадьевича Долгорукова. И хоть род этот так же был дворянским и весьма старинным – двое Долгоруковых-некнязей легли в землю в Ливонской войне Грозного царя, – а все ж это были не те Долгорукие, которыми гордилась Россия.

Ну, да и господь с ним…

– Так мы с вами, кажется, знакомы! – воскликнул Дормидонт Савельевич. – Нас представил друг другу полковник Плещеев на рождественском балу в Дворянском собрании в Петербурге. Четыре года назад. Помните?

– Что-то такое припоминаю, граф, – ответил Сева. И добавил: – Правда, смутно.

– Ладно, не буду вас мучить, – сказал граф Тучков, беря Долгорукова под локоток. – Я и сам, признаться, плохо помню тот бал. Увлекся там, знаете ли, одной в наряде Психеи. Молодая. Ядреная. Грудь – во! – Дормидонт Савельевич вытянул вперед руки с ладонями горсточкой, показывая, какая грудь была у «Психеи». – Право, князь, голову потерял. Оказалось, горничная Марьи Ильиничны Нееловой. А такая, знаете ли – у-ух!

Вот и нашлась еще одна слабина у графа Тучкова, кроме коллекционирования старых вин. Молоденькие грудастые девицы! Вот только пригодится ли это Севе? Впрочем, знать об этом будет все равно нелишне.

Вообще, ежели найти слабое место у фигуранта, который выбран целью разводки, – так, считай, что половина дела выполнена! Потому как знаешь, на каких струнах фигуранта можно сыграть. Уж как неприступен был старик Остен-Сакен, ни в какую не желавший показывать кому бы то ни было свою коллекцию картин фламандских живописцев. Так ведь показал! Более того – даже сам напросился показать ее Шаху.

А почему?

Да потому, что Шах нашел у Остен-Сакена слабое место: любовь к кошкам и котам. И притащил старому барону какого-то малазийского кота, которого неизвестно где нашел. Скорее всего спер где-нибудь! То бишь позаимствовал, как сам Шах говорил про свои экспроприации.

Старый сквалыга был так рад этому малазийскому чудищу, бесшерстному и вечно дрожащему, словно тот постоянно мерз, и так признателен, что сам потащил Шаха в свою сокровищницу. Из которой по прошествии короткого времени пропала одна из самых дорогих картин Франса Франкена-Второго «Пиршество». Причем пропала так, что потом оказалась сразу в трех местах: в частной коллекции барона Розена, известного собирателя картин, Рижском музее изобразительных искусств и у клана Ротшильдов, которые отвалили за нее хорошие деньги. Все три картины оказались искусными подделками, но сыграл сам факт похищения картины, о котором раструбили все газеты. Не без помощи, конечно, «червонных валетов». В «Санкт-Петерубгских губернских ведомостях» даже был помещен фотографический снимок пустого места в коллекции барона Остен-Сакена, доказывающий, что картина была действительно похищена.

Естественно, никто из трех новых владельцев «Пиршества» Франса Франкена-Второго не преминул воспользоваться экспертизой подлинности полотна фламандского мастера. Однако Шах устроил так, что в двух случаях эксперт был подставной и, естественно, признал подлинность картин. Роль эксперта для представителя клана Ротшильдов и директора рижского музея блестяще исполнил Алексей Васильевич Огонь-Догановский. Причем так мастерски, что рижанин даже пригласил его на службу в свой музей экспертом с вполне приличным жалованьем. В третьем же случае, ибо барон фон Розен на совершение купли-продажи пришел со своим экспертом, Шах был вынужден предъявить к экспертизе подлинную картину Франса Франкена-Второго, которую в самый последний момент подменил копией.

Так что любовь к кошкам и котам обошлась барону Остен-Сакену в весьма кругленькую сумму… Но это к слову!

– А что привело вас в Казань? – осторожно поинтересовался Всеволод Аркадьевич.

– Страсть, – ответил граф Тучков. – Страсть к коллекционированию. Я ведь собиратель старинных вин и коньяков. Ведь это чудо, согласитесь, держать в руках бутылку, которой сотня лет или даже больше и которую, возможно, держал в руках сам Людовик Шестнадцатый. Кстати, князь, я ведь именно из-за такой бутылки приехал в эту глушь.

– Я, к сожалению, чужд подобных страстей, – с некоторой печалинкой сообщил Тучкову Всеволод Аркадьевич. – Вина и коньяки предпочитаю пить, а не коллекционировать. И ничего в них не понимаю. Кроме вкуса, конечно, – улыбнулся Долгоруков. – Кстати, – Сева метнул в графа быстрый взгляд, – в подвале моего дяди по матери, кажется, есть неплохой коньяк. Признаться, я выпил уже три бутылки. Ну, да дядя не обидится. Все равно этот дом уже мой. Не желаете отведать?