Борис Акунин - Ф. М.

– Довольно! – вскричал Порфирий Петрович. – Какие гадости вы говорите! Прекратите, низкий вы человек!

Аркадий Иванович так и зашелся – до слез из глаз, даже тростью от веселости об стол застучал.

– Ох… Я думал, раньше оборвете. Однако вы даже до «ямочек над филейными частями» дослушали. Экий вы, сударь, сладострастник. Сколько раз могли «франкотт» свой подобрать, да не стали – очень уж хотелось еще послушать.

С этими словами Свидригайлов быстро наклонился вперед, концом палки ловко подцепил револьвер и подтянул к себе. Надворный советник не успел и шелохнуться.

– Хорошая вещь, – одобрил весельчак, покручивая барабан. – Рублей сорок, поди, отдали? А вот интересно, – он заглянул в дуло…

Здесь, на середине предложения, повесть заканчивалась, причем за последним абзацем, яростно перечеркнутым крест-накрест, было криво и крупно написано:

Мочи нет! Всё чушь! Надо не так, не про то! И начать по-другому!

А дальше начинался текст, знакомый Николасу Фандорину с юных лет:

«В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту. Он благополучно избегнул встречи с своею хозяйкой на лестнице. Каморка его приходилась под самою кровлей высокого пятиэтажного дома и походила более на шкаф, чем на квартиру. Квартирная же хозяйка его, у которой он нанимал эту каморку с обедом и прислугой, помещалась одною лестницей ниже, в отдельной квартире, и каждый раз, при выходе на улицу, ему непременно надо было проходить мимо хозяйкиной кухни, почти всегда настежь отворенной на лестницу. И каждый раз молодой человек, проходя мимо, чувствовал какое-то болезненное и трусливое ощущение, которого…

Одна из тягчайших нагрузок почти всякого детективного романа – необходимость в конце разъяснить все хитросплетения и разоблачить все фокусы, которыми сочинитель расцветил сюжет. Совершенно уклониться от этой повинности невозможно, ибо рискуешь оставить читателя обиженным и неудовлетворенным. Однако растолковывать каждую мелочь тоже не резон, ведь за кокетство завязки и неожиданность кульминации отдуваться будет несчастный финал, в котором и так каждая строка на вес золота.

С одной стороны, долг вежливости требует от автора все непонятности разжевать, в рот читателю положить, да еще губы салфеткой вытереть. С другой стороны, от чрезмерной обстоятельности концовка детективного сочинения вечно получается растянутой, вялой, а для читателя проницательного еще и излишней, потому что он и так все отлично понял. Находясь меж сими Сциллой и Харибдою, решились мы на компромисс: оставили внутри самого романа лишь разъяснения совершенно необходимые, а разоблачение мелких фокусов, равно как и необязательные, но полезные дополнения к нашему повествованию вынесли в особый раздел.

Сделано это не ради какого-нибудь, упаси Боже, формализма, а единственно в надежде, что так будут и волки (то есть читатели проницательные) сыты, и овцы (сиречь читатели обычные) целы.

Как вас представить?.. Ах да, конечно, мадам. (фр.)

Ничто человеческое [не чуждо]. (лат.)

Пометка красным карандашом: «Врет, скотина, и все время врал! Ничего не написал»

Красный карандаш: «Подлец!»

«И вывихнут у времени сустав» (англ.)

Вот мини-глоссарий наркоманского жаргона, призванный облегчить читателю восприятие лексического ряда этой главы (термины приведены в порядке появления):

Тухляк – безнадежная, безвыходная ситуация.

Совсем мертвый – находящийся в состоянии тяжелого абстяга (см.)

Тряска – тремор, один из симптомов абстяга.

Зависнуть – плохо отдавать себе отчет в происходящем.

Абстяг – абстинентный синдром.

Отходняк – то же, что абстяг.

Дорога, арык, веревка – вена, в которую вводится инъекция наркотического вещества.

Центровая трасса, она же центряк – срединная локтевая вена Иглиться – делать инъекцию наркотического вещества Децил – количество наркотика, помещающееся между двумя черточками на шкале шприца.

Ляпнуться всухую – уколоться пустым шприцем.

Ширяла, нарком – наркоман.

Хлеб – общее название для наркотических средств, дающих синдром привыкания.

Барыга, кровосос, пушер – розничный торговец наркотиками.

Пушерить – продавать наркотики в розницу.

Задвинуть стеклышко – ввести одну ампулу наркотического раствора.

Ширяться – делать инъекции наркотического средства Дырка – инъекционное отверстие на вене.

Догон – повторное введение наркотика для усугубления одурманивающего эффекта.

Приход – первый, эйфорический этап наркотического опьянения.

Сидеть на барбитуре – принимать барбитураты.

Подвиг – инъекция наркотика (от слова двинуться – сделать инъекцию).

В описываемое время Санкт-Петербург был разделен в административно-полицейском отношении на десять районов – так называемых «частей». Охраной правопорядка в каждом районе ведал частный пристав, обычно в звании полковника. Всю деятельность по расследованию уголовных преступлений в части вел пристав следственных дел.

Каждая из городских частей, в свою очередь, подразделялась на кварталы. Контора квартального надзирателя – учреждение, соответствующее современному отделению милиции.

Формулярный список – личное дело чиновника, куда заносились все сведения персонального и служебного порядка.

Воспитательные дома, первоначально именовавшиеся «сиропитательными», были учреждены Екатериной Великой для воспитания сирот и, главным образом, подкидышей. Инициатором этой благотворительной затеи стал И.И.Бецкой, незаконнорожденный сын одного из князей Трубецких. В секрето-родильном отделении Воспитательного дома женщинам, во избежание огласки и позора, дозволялось рожать в маске, после чего младенец оставался на попечении учреждения.

Воспитанники получали начальное образование, обучались какому-либо ремеслу и по достижении зрелости должны были получать ряд привилегий. Екатерина надеялась, что из этих детей образуется столь нужное России сословие «третьяго чина и новаго рода людей». Однако, как это у нас часто случается, чудесная идея вылилась в кошмар. Уход за младенцами был скверный, кормилиц не хватало, смертность среди детей достигала чудовищных пропорций. Например, из 1089 младенцев, сданных в Московский воспитательный дом в 1767 году, выжили только 16. Во время действия повести смертность младенцев в Санкт-Петербургском воспитательном доме составляла 75 % (данные комиссии лейб-медика Карреля за 1863 год).