Артуро Перес-Реверте - Фламандская доска

– Математическая природа шахмат, – ответил он, никак не реагируя на раздраженный тон Хулии, – придает этой игре особый характер. Наверное, специалисты определили бы его как садоанальный… Вы знаете, что я имею в виду: шахматы как борьбу между двумя мужчинами, борьбу, что называется, вплотную, в которой возникают такие слова, как агрессия, нарциссизм, мастурбация… Гомосексуальность. Выиграть – означает победить отца или мать, то есть того, кто занимает господствующее положение, и самому оказаться сверху. Проиграть – означает быть разбитым, подчиниться.

Сесар поднял палец, прося внимания.

– А победа, – вежливо уточнил он, – предполагает именно это.

– Да, – согласился Муньос,. – Победа состоит именно в том, чтобы доказать парадокс, нанеся поражение самому себе. – Он метнул быстрый взгляд на Хулию. – В общем-то, Бельмонте был прав. Эта партия, так же как и картина, подтверждала самое себя.

Антиквар посмотрел на него с восхищенным, почти счастливым выражением.

– Браво, – сказал он. – Обессмертить себя в своем собственном поражении, не так ли?.. Как старик Сократ, когда выпил свой настой цикуты. – Он с торжествующим видом повернулся к Хулии. – Наш дорогой Муньос, принцесса, уже давно знал все это, но не сказал ни единого слова никому: ни тебе, ни мне. А я, уловив в этом молчании намек, относящийся к моей скромной персоне, понял, что мой противник идет по верному пути. И правда, когда он встретился с семейством Бельмонте и смог наконец исключить их из числа подозреваемых, у него больше не осталось сомнений относительно личности его врага. Я ошибаюсь?

– Нет, не ошибаетесь.

– Вы позволите мне один вопрос несколько личного характера?

– Задайте его и увидите, отвечу я или нет.

– Что вы почувствовали, когда нашли правильный ход?.. Когда поняли, что это я?

Муньос мгновение подумал.

– Облегчение, – ответил он. – Я был бы разочарован, окажись на вашем месте другой.

– Разочарованы тем, что ошиблись насчет личности таинственного игрока?.. Мне не хотелось бы преувеличивать свои заслуги, но ведь это было не настолько очевидно, мой дорогой друг. Это было весьма трудно даже для вас. Некоторых из действующих лиц этой истории вы вообще не знали, а мы с вами были знакомы всего лишь пару недель. В качестве рабочего инструмента вы располагали только своей шахматной доской…

– Вы не поняли меня, – возразил Муньос. – Я хотел, чтобы это оказались вы. Вы были симпатичны мне.

Лицо Хулии, переводившей взгляд с одного на другого, выражало растерянность и недоверие.

– Я рада, что вы до такой степени сошлись характерами, – саркастически произнесла она. – Потом, если вам будет угодно, мы можем сходить куда-нибудь выпить по рюмочке и, похлопывая друг друга по плечу, поговорить о том, какой смешной оказалась вся эта история. – Она резко тряхнула головой, чтобы вернуть себе ощущение реальности. – Это невероятно, но у меня ощущение, что я здесь лишняя.

Сесар взглянул на нее с нежностью и отчаянием.

– Есть вещи, которых ты не можешь понять, принцесса.

– Не называй меня принцессой!.. И ты очень ошибаешься. Я все прекрасно понимаю. И теперь я хочу задать тебе вопрос: как бы ты поступил тогда, на рынке Растро, если бы я села в машину и включила зажигание, не обращая внимания на баллончик и карточку, с этой бомбой вместо шины?

– Это просто смешно. – Сесар казался обиженным. – Я никогда не позволил бы тебе…

– Даже рискуя выдать себя?

– Ты знаешь, что да. Муньос говорил об этом несколько минут назад: в действительности тебе не угрожала никакая опасность… В то утро все было рассчитано: в небольшой каморке с двумя выходами, которую я снимаю под магазинчик, была приготовлена женская одежда, а перед этим я и правда встречался с поставщиком, но на это ушло всего несколько минут… Я быстро переоделся, дошел до переулка, проделал все, что надо, с шиной и оставил на капоте пустой баллон и карточку.

Потом задержался на минутку возле торговки образками, чтобы она запомнила меня, вернулся в свою лавочку, снял женское платье и грим и тут же отправился в кафе, где ты назначила мне встречу… Согласись, что все было задумано и выполнено безукоризненно.

– Действительно, до отвращения безукоризненно.

Антиквар неодобрительно поморщился.

– Не будь вульгарной, принцесса. – Его взгляд был исполнен искренней и потому необычной наивности. – Эти ужасные определения не приведут ни к чему.

– Ты столько потрудился только ради того, чтобы запугать меня… Зачем?

– Ведь речь шла о приключении, не так ли? Поэтому было необходимо, чтобы существовала и угроза. Ты можешь представить себе приключение, в котором отсутствовал бы страх?.. Я больше не мог кормить тебя историями, которые так волновали тебя в детстве. Так что мне пришлось придумать для тебя самую необыкновенную историю, какую только я мог изобрести. Приключение, которое ты не забудешь до конца своих дней.

– В этом можешь не сомневаться.

– Тогда моя миссия выполнена. Единоборство разума и тайны, разрушение призраков, окружавших тебя… Тебе этого кажется мало? И прибавь к этому открытие того факта, что Добро и Зло не разграничены, как белые и черные клетки шахматной доски. – Он взглянул на Муньоса и улыбнулся углом рта, как будто только что выдал секрет, известный им обоим. – На самом деле все клетки серые, принцесса; им придает оттенки осознание Зла как результата опыта, знание того, насколько бесплодным и зачастую пассивно несправедливым может оказаться то, что мы именуем Добром. Помнишь моего обожаемого Сеттембрини из «Волшебной горы»?.. Зло, говорил он, это сверкающее оружие разума против могущества мрака и безобразия.

Хулия внимательно вглядывалась в лицо антиквара, наполовину освещенное лампой. В какие-то минуты ей казалось, что говорит только одна из его половин, та, что на виду, или та, что в тени, в то время как другая лишь присутствует при этом. И она спросила себя, какая из них более реальна.

– В то утро, когда мы напали на синий «форд», я любила тебя, Сесар.

Она произнесла эти слова, инстинктивно обращаясь к освещенной половине его лица, но ответила ей другая, скрытая тенью:

– Я знаю. И этого достаточно, чтобы оправдать все… Я не знал, что делает там эта машина; ее появление заинтриговало меня не меньше, чем тебя. Даже гораздо больше – по вполне очевидным причинам: ведь я ее туда не приглашал… Прости мне эту сомнительную шутку, дорогая. – Он тихо покачал головой, вспоминая. – Должен признать, что эти несколько метров, которые мы прошли вместе – ты с пистолетом в руке, я с моей патетического вида кочергой, – и нападение на этих двух идиотов, когда мы еще не знали, что это люди главного инспектора Фейхоо… – Он помахал руками в воздухе, как будто ему не хватало слов. – Это было по-настоящему чудесно. Я смотрел, как ты шла на врага – по прямой, со сдвинутыми бровями и сжатыми зубами, отважная и ужасная, как фурия, жаждущая мщения, – и испытывал, клянусь тебе, вместе с моим собственным возбуждением, надменную гордость. «Вот женщина, которую не сокрушить никому», – подумал я, восхищенный… Будь твой характер иным, неустойчивым или хрупким, я ни за что не подверг бы тебя этому испытанию. Но я был рядом с тобой с самого твоего рождения, и я знаю тебя. Я был уверен, что ты выйдешь из него обновленной: более твердой, более сильной.