Валерия Вербинина - Путешественник из ниоткуда

Сейчас на его челе, впрочем, витала озабоченность, и вообще он выглядел как человек, который трудится целыми днями не покладая рук.

– В чем дело, Никита Егорыч? – спросил исправник, нахмурясь.

– Телеграмма, – доложил Былинкин, волнуясь. – Из столицы. Срочно.

Ряжский взял распечатанную телеграмму, бросил на нее взгляд и как-то малость закоченел. Прочитал от начала до конца и на сей раз закоченел окончательно.

– Только что доставлена, – зачем-то добавил Былинкин, часто-часто моргая глазами.

Молчание сгустилось в комнате, молчание расползлось по углам, как вязкое невидимое облако, и задушило всех нас. Григорий Никанорович крякнул и для чего-то протер пальцами углы рта, затем еще раз перечитал телеграмму.

– Вы прочитали это, Никита Егорыч? – спросил он тяжелым, как надгробная плита, голосом.

Никита Егорыч отшатнулся, и ужас нечеловеческий изобразился на лице его.

– Я, Григорий Никанорович? Но ведь как же... я же все телеграммы... Я и понятия не имел, что она секретная, пока не увидел...

– Ну так держите язык за зубами до поры до времени! – сердито сказал исправник и обернулся ко мне: – Прочтите, Аполлинарий Евграфович. Полагаю, вас телеграмма касается непосредственно.

Все еще ничего не понимая, я взял из его рук узкий листок и прочитал:

«Исправнику Ряжскому Срочно Совершенно секретно Сведения Петровском сообщенные вами чрезвычайно важны Просьба ничего не предпринимать приезда Корф Генерал Багратионов».

– Хорошенькое положеньице! Вот вам и пьяница, однако...

– Господа, мы должны незамедлительно решить, что нам делать.

– Как – что делать? По-моему, в телеграмме ясно сказано: ничего не предпринимать.

– Ах, Григорий Никанорыч, вы ничего в этом не понимаете. Тут дело тонкое, милостивый государь. А мы, как нарочно, ничего не знаем!

В седьмом часу в кабинете исправника состоялся военный совет. На нем присутствовали: городской голова Венедикт Павлович Щукин, сухой остролицый господин весьма желчного вида, затем Григорий Никанорович Ряжский, утративший львиную часть своей обычной уверенности, я как лицо, нашедшее тело, секретарь Былинкин, которого просто позабыли выставить за дверь, а также неизвестно для чего приглашенный брандмейстер Антон Фаддеич Суконкин, один из ближайших друзей Щукина и большой знаток и почитатель виста.

Также Суконкин славился своим умением к месту и не к месту вставлять в речь пословицы и поговорки, которых он знал несметное множество, причем произносил он их с таким видом, будто изрекал невесть какие истины, а меж тем на свете нет ничего более избитого и банального, чем застывшие выражения, которые всегда выдают желаемое за действительное. И в самом деле, если посмотреть на нашу жизнь, все норовят разинуть рот на чужой каравай, жнут вовсе не то, что посеяли, встречают по одежке, зато провожают вовсе не по уму, а по кошельку, с охотой плюют в колодец, когда знают наверное, что он отравлен, и помнят, что друг познается вовсе не в беде (тогда он готов помочь, рассчитывая на то, что в тяжелую минуту и ты поможешь ему), а в удаче, которая способна охладить самых стойких и отдалить самых преданных. Однако, скажи я об этом брандмейстеру, он бы меня не понял, и вряд ли моя точка зрения – что любые штампы есть признак недалекого ума – встретила бы у него сочувствие.

В N Суконкин слыл, напротив, весьма ловким и расторопным малым, и, может быть, отчасти поэтому он и оказался на нашем совещании. Дело, впрочем, и впрямь выходило пожарное, ибо срочность, секретность послания и особливо генеральская подпись под ним вселяли трепет в самые закаленные чиновные сердца. Все жаждали узнать, что же именно происходит, и ни у кого не было никаких соображений по данному поводу, подкрепленных весомыми фактами. Версий же и теорий, причем самых фантастических, нашлось хоть отбавляй.

– Если генерал, то дело, несомненно, военное. А на войне как на войне!

– Полно вам, Антон Фаддеич. Генералы, знаете ли, тоже разные бывают.

– Однако же не всякие генералы имеют власть рассылать секретные телеграммы, да-с!

– Господа, а я вот о чем думаю... – встревожился Григорий Никанорович. – Не готовится ли какой войны с немцами?

Щукин брезгливо покривил рот.

– О войне с ними, милостивый государь, идут толки уже лет десять каждый божий день, так что, полагаю, волноваться не о чем. Никакой войны не будет, это все французы панику разводят.

– Господа, – вмешался Суконкин, – для нас-то какая разница, будет война или нет? Не смотри на кличку, смотри на птичку. Ведь город наш, нет слов, всем хорош, но вы и сами понимаете, что стратегического значения он не имеет.

Я ждал, что сейчас он непременно произнесет фразу: «Отсюда хоть три года скачи – ни до какого государства не доскачешь», но тут заговорил исправник:

– Будем благоразумны, господа... При чем тут наш город? Все началось с пассажира, который выпал из поезда. И в телеграмме говорится именно о нем.

– Если только это не предлог для... – хмуро начал Щукин.

– Кто такой Багратионов? – спросил брандмейстер.

– Начальник особой службы, – подал голос Былинкин.

Наверное, взрыв бомбы и то не произвел бы такого эффекта, как его слова. Присутствующие все как один побледнели лицами и даже, по-моему, несколько уменьшились в росте.

– Значит, все-таки война... – благоговейно выдохнул Григорий Никанорович.

– А, да полно, вздор! – нетерпеливо вскричал Щукин, дергая шеей, словно воротничок вдруг сделался ему нестерпимо узок. – Пропал же не взвод, не батальон, не армия, а один-единственный человек. Только – один – человек! И вся канитель началась именно из-за него? Нет, вы как хотите, но тут что-то нечисто, по-моему.

– Люди, Венедикт Палыч, тоже разные бывают, – рассудительно заметил Суконкин. – Из одной клетки, да не равны детки, вот в чем дело. Пропади вы или я, никакой генерал об том не забеспокоился бы. Значит, пропавший – важная персона.

– А что, если он их сотрудник? – внезапно спросил Григорий Никанорович.

– Сотруд... – Щукин не закончил слова, которое словно стало ему поперек горла.

– Да, сотрудник. И, может, тут замешаны высокие интересы, которых ни вы, ни я знать не можем. Он ехал в поезде, Аполлинарий Евграфыч уверяет, что его пытались убить, выбросили из вагона, а тело потом где-то спрятали... Все сходится, господа!

Я бы предпочел, чтобы обо мне не вспоминали, но после слов Ряжского все присутствующие в который раз вцепились в меня и стали требовать подробностей. Как выглядел Петровский? Походил ли он на важную персону? Не заметил ли я при нем чего-нибудь особенного? Точно ли он был мертв? Не успел ли он перед смертью сделать мне каких-либо признаний?

Нет, не успел. Нет, никакого особенного впечатления он на меня не произвел. Обыкновенный неказистый рыжеватый человечек, только и всего. И вообще, если бы мне пришлось искать шпиона, на Петровского я бы подумал на последнего, что он может им быть.