Евгений Сухов - Княжий удел

— Да как ты смеешь, холоп, на бояр, самих Рюриковичей, руку поднимать! — изрыгая проклятия, заорал мужичонка, горделиво распрямляя спину.

Прошка только хмыкнул.

— Этому розог не давать, а снять с него шапку, и пусть постоит таким на площади среди народа, — подверг он боярина еще большему позору.

В это утро служба проходила необычно: пусты были соборы. Москвичи молились дома, зажигали перед иконами лампадки. Смута в городе, не ровен час, и прирезать могут. Только нищие, как обычно, пришли к соборам в ранний час и заняли место на паперти в надежде получить милостыню.

Иногда слышались чьи-то истошные крики, которые вдруг внезапно обрывались. Прохожие крестились: видать, из кого-то душу вынули.

Прошка Пришелец обходил боярские дома и, сурово глядя на челядь, спрашивал о хозяине. Дворовые люди молчали, потупив взор, а когда в дело вступала плеть, язык мало-помалу развязывался. Били дворовых здесь же, на снегу, без всякого выбора, лупили как баб, так и мужиков, а потом из подвалов вытаскивали на суд бояр и княжеских слуг.

Рассветало.

Всех плененных бояр воины вели к великокняжеской кузнице, где на руки им надевали тяжелые цепи, потом пинками гнали в темницы.

Москва оставалась за Василием Васильевичем.

С рассветом зазвонили как-то непривычно, изменилось что-то и в самом городе. Москва молчала. Ратники серпуховского князя, отличавшиеся от прочих красными круглыми щитами, чувствовали себя в Москве хозяевами. Они заходили в боярские терема и без стеснения требовали наливки. Поживиться бы чем, дома пограбить, но Прошка запретил, сказал: Москва не военная добыча, а вотчина Василия Васильевича, и за бесчинства будут карать строго. Однако нашлись и те, кто ослушался, их было двое: один — старый воин с глубокими шрамами на лице, другой — совсем мальчишка. Оба они забрались в хоромы боярина Енота, поснимали с боярышень перстни, утащили парадный шлем, украшенный драгоценными камнями, и много другого добра.

Прошка Пришелец повелел привести грабителей на Москву-реку, где шел зимний торг. В разодранной одежде и без шапок поставили воров перед честным народом.

Прохор Иванович, насупив брови, назидательно вопрошал:

— Сказывал я вам, чтобы не грабили?

— Сказывал, государь, — начал старик, — ты уж нас прости…

— Сказывал я вам, что накажу за злодейство?

— Сказывал, государь, бес попутал, мы ведь и не хотели этого, — оправдывался малой, — зашли в дом…

Народ угрюмо молчал, догадываясь, что дело добром не закончится.

— Эй, дружина, — окликнул Прохор стоявших рядом отроков. — В прорубь их головой.

Охнула баба в толпе:

— Молоденький-то какой! Деток нарожать мог бы!

Отрока и старика взяли за плечи, подвели к полынье. Вода в ней была темная, бездонная.

— Крест можно поцеловать? — взмолился отрок.

— Хорошо, — разрешил Прошка.

Отыскался и священник, который вышел из-за спин стоявших людей и, ткнув в самые губы отрока крест, буркнул:

— Отпускаю тебе, раб Божий, грехи твои. Пусть Бог рассудит, виновен ты или нет. — Он скосил глаза на темную леденящую бездну.

Стоявший позади дружинник толкнул отрока в спину, и тот, теряя равновесие, упал в полынью, выставив вперед руки. Зыбкая поверхность легко разомкнулась под его ладонями и приняла в себя грешника, обдав стоящих рядом брызгами.

Очередь была за стариком.

— Сам я! — отстранил он подошедших стражников.

Вздохнул глубоко, словно набирал в себя воздуха поболее для того, чтобы и под чернеющей гладью продолжать жить, и сделал шаг в воду.

Эти две смерти принесли печаль в торговые ряды. Видно, каждый задумался об одном — от жизни до смерти всего лишь шаг. И никто не ответит на вопрос, где этот шаг ожидает тебя самого. Потом уныние помалу рассеялось, и торг зашумел, как и прежде: закричали зазывалы, расхваливающие свой товар, кто-то матерился, пел задиристые частушки.

Ближе к вечеру ударил набат. Тяжкий гул повис в морозном воздухе, забирался в ближние и дальние уголки, переполошил посад. И скоро Ивановская площадь была полна народу.

Не часто звонит колокол Благовещенского собора, собирая московитов на сход. Горожане, озираясь, спрашивали один другого:

— Что это колокол ударил? Говорить чего будут? Может, опять казнь?

— Нет, не казнь. Волю Василия Васильевича объявлять будут. Вместо него наместник остался, боярин ближний, Прохор Иванович.

— Нам-то что? Мы слуги княжеские. Как нам скажут, так мы и согласимся.

Колокол надрывал душу, все звонил, и тяжко было стоять при колокольном звоне в шапках. Поснимали их мужики с голов и стали дожидаться боярского приговора.

Прошка вышел на помост и в морозном воздухе уловил запах свежетесаных досок.

— Люд московский! — завопил он на всю площадь, глядя поверх непокрытых голов вдаль. — Нет теперь на Москве супостата Дмитрия Шемяки! Нет иуды, который посмел поднять руку на своего брата! Бежал в леса! Москва вновь стала вотчиной великого князя Василия Васильевича. Не будет теперь в городе бесчинств, как было при Дмитрии, а в посадах перестанут рыскать разбойники и отнимать у вас последнее. На всех татей Василий Васильевич сыщет управу. Как жили при Дмитрии? Голодно! Накормит вас теперь Василий Васильевич и напоит. Обогреет каждого и обласкает. Всех бояр, что жить вам мешали, мы переловили и в темницу упрятали, а вместо них придут другие люди. Те, кто будет заботиться о вас и любить. Только все вы должны дать клятву, что не причините Василию худого. Пусть жены дадут клятву, что будут почитать его как отца, а мужья будут любить как посланника Божьего. Целуйте крест на том!

Мужики сначала в одиночку, не то от страха перед Прошкой, не то больше по привычке, целовали нательные кресты, крестили лбы, а может, потому, что холодно было стоять на морозе с непокрытыми головами, осеняли себя крестным знамением и напяливали шапки на самые уши. А потом разом площадь взметнула вверх руки, связывая себя клятвой.

— И на эту радость я вам вина ставлю… пять бочек! Гуляй, народ, веселись, пей за здоровье великого князя Московского Василия Васильевича!

Стоведерные бочки выкатили прямо на площадь, и каждый черпал столько, сколько могла вместить утроба.

А к ночи город был пьян.

Дмитрий отправил отряды во все стороны, но Василия так и не сыскал и, дожидаясь вестей, остановился в большом селе Троицком, неподалеку от Твери.

Крепчали рождественские морозы, и деревенские бабы завлекали княжеских воинов веселыми игрищами. Те тоже не терялись: лапали девок на сеновалах да в сараях, пропадали до самого утра.

Великому князю приглянулась веселая вдовушка с бедовыми зелеными глазами. Притиснул ее как-то князь в углу, и взволнованно заходила под его жадными ладонями грудь. И не будь боярина Ушатого, который растерянно топтался в дверях, как неповоротливый медведь, согрешил бы тотчас. Баба проворно выскользнула из его рук, а Шемяка, чертыхнувшись, обругал боярина срамными словами. А следующим вечером вдова пришла к нему сама — сверкнув белым телом в полумраке, она юркнула под одеяло к князю и утопила его в своей нерастраченной нежности.