Вячеслав Каликинский - Агасфер. Золотая петля. Том 1

– Водку с пивом за спасибо в заведениях не наливают, брат. Вшами тифозными платить собрался, Цепенюк?

– Это у тебя денег нету, а у меня, брат, есть! Раздобыл! Помнишь чекиста-комиссара в бараке? Я одежку-то его «попятил» и спрятал, а денежки забрал, – Цепенюк вытащил из-за пазухи свернутые в трубочку купюры, помахал ими. – Только вот что за деньги, чьи? Почем они тут идут? Это вот три «петеньки», ясно дело! «Катенька» одна имелась у комиссара дохлого. Керенки, сибирские рубли – понятно. Но больше всего каких-то кредитных билетов Дальневосточной республики [104] По ДВР ходили самые разные денежные знаки, имевшие различный курс взаимного обмена, например, сибирские рубли, керенки, денежные знаки соседних государств (японские иены). Более других ценились рубли Российской империи, особенно сотенные купюры с изображением Екатерины Великой («катеньки») и пятисотенные с изображением Петра Первого («петеньки»). . Местных, стало быть… Ладно, трактирщик разберется! Пошли, Потылицын!

Цены нынешним деньгам офицеры не знали. Цепенюк, подумав, выложил на залитый пивом прилавок две местные кредитки из бумажника чекиста, и трактирщик, поморщившись, выставил две пары пива. За третью, сибирскую денежную бумажку, он расщедрился на шкалик скверной водки.

От пары глотков водки и кружки пива Потылицын мгновенно опьянел и уснул за столом, уронив голову в железнодорожной фуражке на стол. Подождав, пока пивную покинет последний посетитель, Цепенюк достал из сапога хирургический скальпель, прихваченный им из больничного барака. Подсев поближе к товарищу, он быстро обшарил все карманы, забрал талоны на питание, справку из больницы. Расстегнул на Потылицыне верхние крючки шинели и рубашку, оглянулся по сторонам. Цепенюк примерился и всадил острое жало скальпеля между четвертым и пятым ребрами товарища – Потылицын только судорожно дернулся в пьяном забытье. Еще раз оглянувшись, Цепенюк для верности кулаком загнал узкое лезвие в грудь до конца. Крови почти не было – только вздохнул Потылицын и затих. Застегнул на убитом шинель, Цепенюк, поправил тело и ушел, махнув трактирщику:

– Развезло там моего земляка, пусть поспит маленько, уважаемый…

Трактирщику было все равно:

– Пока публики нету, пусть спит. А буянить начнет – на сапоги штрафану и на улицу выкину, хе-хе-хе…

Зима 1919–1920 годов для всех сибиряков, издавна обживших старый Московский тракт, выдалась беспокойной. С декабря ожила и словно сошла с ума железнодорожная колея Транссиба. Поезда катились по ней в сторону Иркутска безостановочно – такого старики не помнили со времен Русско-японской войны. Будто вся Россия сорвалась с места и помчалась к Великому океану. Ожил и слегка захиревший со времен постройки железной дороги старый тракт. По нему на восток шли пешком и ехали на телегах и розвальнях беженцы из центра России. Добравшись до очередного села, они, словно саранча, кидались искать пропитание – молили, требовали, отбирали угрозами. Вместе с беженцами на сибирские просторы пришел страшный сыпняк.

Тиф не щадил ни старого, ни малого. От него вымирали целые улицы и слободы. Люди заколачивали окна изб и с последним скарбом устремлялись вслед за беженцами, на восток. Станции и некогда богатые торговые села обезлюдели.

Не обошла беда стороной и блокпост со старинным наименованием Чалдон.

Когда-то слобода Чалдонская была упомянута в плане межевания земель Иркутской губернии за 1800 год, с указанием населения – 465 человек. Поселок возник как почтовая станция на Московском тракте. Для освоения здешних земель сюда было послано 30 семей из Илимского края и Иркутского уезда. Главным занятием чалдонцев, помимо исконных крестьянских работ, был извоз. Подсобными промыслами жителей были лесной и дровяной, а также охота. Здесь строились постоялые дворы, мелочные лавки. Со временем в Чалдоне появились три церковно-приходских школы: одноклассная мужская, одноклассная и второклассная женские. В селе были водяная и паровая мельницы, три кузницы. Была в селе, само собой, и пересыльная этапная тюрьма, где останавливались каторжники, проходившие в Иркутск и далее в Забайкалье. Тюремный комплекс состоял из двух деревянных бараков, которые были рассчитаны на 100–200 человек. Каменными в Чалдоне были лишь два купеческих лабаза да часовенка, возведенная на пожертвование купцов.

А что до названия села… Чалдoнами в Сибири издавна именовали коренных обитателей, потомков русских поселенцев, вступивших в брак с аборигенками. Так же на Дальнем Востоке называли неграмотных людей, бродяг, беглых каторжников.

Молодых мужиков на блокпосту не было уже давно, с самой германской войны. Сибиряков старших призывных возрастов силком уводили появлявшиеся на тракте разноцветные агитаторы и командиры – красные, белые, анархисты.

А в 1919 году в Чалдоне случился большой пожар. Тушить его было некому, и огонь беспрепятственно и победно прошелся по селу, оставив после себя кучи головешек и закопченные трубы деревенских печей. От того пожара каким-то чудом уцелели лишь маленькая, в полтора десятка дворов, пристанционная слобода да отдаленный от Чалдона хутор Выселки, где особняком жили два зажиточных семейства.

В пристанционной слободе когда-то селился с семьями небольшой железнодорожный персонал блокпоста. Нынче в слободе из мужского населения остались одноногий дед Михей да его внук Енька, которому на прошлую Троицу исполнилось четырнадцать лет. Остальное население слободки было бабьим – старухи, солдатки и вдовы. Благодаря им, бабам, блокпост и выживал в суровые зимы последних лет, когда на станцию перестали привозить казенные колоды лесин для отопления и керосин для сигнальных фонарей.

Да бог бы с ним, с освещением – о нем никто особо не жалился. Короткие зимние вечера освещались дедовским обычаем, лучинами. Хуже было то, что избы было нечем протапливать. До пожара старухи и солдатки потихоньку разбирали на дрова брошенные дома. А когда огонь уничтожил село и зимняя стужа грозила извести его последних обитателей под корень – стали думать, где бы раздобыть дрова насущные. Придумали – и бабы, одевшись поплоше, да еще запачкав лица, чтобы не глянуться никому из лихих людей, приспособились выходить к останавливающимся на посту поездам и христорадничали полешко-другое у машинистов с кочегарами.

А там уж как повезет: кто из машинистов матюгами из кабины посыплет, а кто и сжалится, скинет с тендера два-три полешка. Эту дровяную добычу посельщики делили поровну, когда с блокпоста уходил последний вечерний поезд.

Поровну – это, конечно, не считая зажиточных мужиков с Выселок – Семенова и Лапотуни. Те запасались дровами с осени, благо что сумели поймать десяток бесхозных лошадей, бродивших оседланными в сопках. Чьи были те кони, каких седоков носили и как их потеряли – бог весть! В самом блокпосту не воевали, а вот в окрестностях, случалось, гремели выстрелы, стрекотали пулеметы и даже пушки, бывало, ухали. Белые сражались с красными, анархисты (слава богу, не антихристы!) с теми и другими – кто их, вояк нынешних, разберет.