К Сэнсом - Стенание [другой перевод]

Меня вызвали прямо из конторы в Линкольнс-Инн [1] Линкольнс-Инн — одна из четырех юридических корпораций Лондона, существующих и по сей день (наряду с Грейс-Инн, Миддл-Темпл и Иннер-Темпл). к нашему казначею, мастеру Роуленду. Несмотря на мой статус сержанта юриспруденции [2] Сержанты юриспруденции представляли собой высший разряд барристеров в английском суде, небольшую элитную группу адвокатов, носивших специальную одежду, основным отличием которой являлась особая шапочка. , самый высокий для барристеров [3] Ба́рристеры — в Великобритании одна из двух категорий адвокатов, которые ведут дела; являются адвокатами более высокого ранга, чем солиситоры. , мастер Роуленд не слишком меня жаловал. Думаю, его самолюбие так и осталось уязвленным с тех самых пор, как три года назад я — совершенно заслуженно — продемонстрировал ему свое неуважение. Сейчас, здороваясь со снующими туда-сюда юристами в черной одежде, я перешел мощенную красным кирпичом площадь, залитую ярким солнечным светом, и посмотрел на окна Стивена Билкнэпа. Это был мой старый враг, как в суде, так и вне его стен. Окна были плотно закрыты ставнями. Билкнэп болел с начала года, и уже много недель его никто не видел. Говорили, что он якобы при смерти.

Подойдя к кабинету казначея, я постучал в дверь, и резкий голос пригласил меня войти. Роуленд сидел за столом в своей просторной резиденции — все полки вдоль стен помещения были сплошь уставлены тяжеленными юридическими фолиантами, демонстрируя статус его хозяина. Роуленд был уже старым, разменявшим седьмой десяток человеком, тощим как щепка, но твердым как дуб, с узким лицом, морщинистым и вечно нахмуренным. Он щеголял седой бородой, длинной и раздвоенной по нынешней моде, тщательно расчесанной и доходящей до середины его шелкового камзола. Казначей очинивал гусиное перо и, когда я вошел, поднял на посетителя глаза. Пальцы у него, как и у меня, были в пятнах чернил от многолетней бумажной работы.

— Дай вам Бог доброго утра, сержант Шардлейк, — проговорил он своим пронзительным голосом и отложил ножик.

Я поклонился:

— И вам тоже, мастер казначей.

Роуленд махнул рукой в сторону табурета и сурово посмотрел на меня:

— Ну что, как поживаете? Много ли разбирательств внесено в список Михайловской судебной сессии, которая состоится в сентябре?

— Довольно много, сэр.

— Я слышал, что вы больше не получаете никаких дел от Роберта Уорнера, адвоката королевы, — как бы невзначай заметил казначей. — Вот уже целый год.

— У меня куча других дел, сэр. Все время занимает работа с гражданскими исками.

Мой собеседник наклонил голову:

— Я также слышал, что некоторых придворных королевы Екатерины допрашивали в Тайном совете. За еретические воззрения.

— Да, ходят такие слухи. Но в последние месяцы кого только не допрашивали!

— В последнее время я частенько видел вас на мессе в церкви нашего инна. — Роуленд сардонически улыбнулся. — Проявляете должное благочестие? Что ж, сие разумно в наше бурное время. Посещать богослужения, избегать нежелательных дискуссий, следовать желаниям короля…

— Совершенно верно, сэр.

Казначей взял очиненное перо, поплевал на него, чтобы размягчить, и вытер о тряпочку, а потом снова пронзительно взглянул на меня:

— Вы слышали, что миссис Энн Аскью приговорена к сожжению вместе с тремя прочими еретиками? Казнь состоится в пятницу, шестнадцатого июля.

— В Лондоне только об этом и говорят. Некоторые утверждают, что после вынесения приговора ее якобы пытали в Тауэре. Вот уж странно…

Роуленд пожал плечами:

— Уличные сплетни. В любом случае эта женщина получит по заслугам! Это же надо: бросить мужа и явиться в Лондон, чтобы читать проповеди, явно противоречащие «Акту о шести статьях»… Отказаться переменить веру, публично спорить с уважаемыми судьями… — Он покачал головой, а потом подался вперед. — Сожжение станет грандиозным зрелищем. Ничего подобного не случалось вот уже много лет. Его величество хочет показать, к чему приводит ересь. На казни будет присутствовать половина Тайного совета.

— Но не сам король? — уточнил я.

— Нет.

Я вспомнил, что весной Генрих серьезно заболел и с тех пор редко появлялся на публике.

— Его величество желает, чтобы там были представители от всех лондонских гильдий, — заметил Роуленд, после чего сделал паузу и добавил: — И от всех судебных корпораций. Решено послать от Линкольнс-Инн вас.

Я в изумлении уставился на него:

— Меня, сэр? Но почему?

— У вас меньше социальных и церемониальных обязанностей, чем полагается человеку вашего ранга, сержант Шардлейк. Похоже, на это дело нет охотников, поэтому решать приходится мне. Думаю, пришла ваша очередь.

Я вздохнул:

— Знаете, я всегда был слабоват для таких поручений. Если хотите, я готов выполнить какое-нибудь более сложное дело, но иного характера. — Я глубоко вдохнул. — Прошу вас, не посылайте меня туда. Это будет ужасно. Я никогда не видел казни через сожжение, и у меня нет ни малейшего желания на это смотреть.

Роуленд пренебрежительно махнул рукой:

— Вы слишком привередливы. Это странно для фермерского сына… Вы же видели экзекуции, я знаю. Когда вы работали у лорда Кромвеля, он заставил вас присутствовать при отсечении головы Анны Болейн. Так ведь?

— Да. И это было ужасно. А теперь будет еще хуже.

Казначей похлопал по бумагам на столе:

— Мне прислали официальный запрос с требованием отправить на казнь представителя от нашего инна. Подписано, между прочим, самим Уильямом Пейджетом, личным секретарем короля. Я должен сообщить ему имя сегодня же вечером. Мне очень жаль, сержант Шардлейк, но я решил, что пойдете вы. — Он встал, давая понять, что разговор закончен.

Я тоже встал и снова поклонился.

— Благодарю вас за желание глубже погрузиться в деятельность инна, — сказал Роуленд снова спокойным голосом. — Я посмотрю, какие еще… э-э-э… — он замялся, подыскивая подходящее слово, и наконец неуверенно произнес: —…мероприятия планируются на ближайшее время.

В день казни я проснулся рано. Сожжение было назначено на середину дня, но я находился в столь удрученном состоянии, что решил не ходить с утра в Линкольнс-Инн. Мой эконом Мартин Броккет, пунктуальный как всегда, ровно в семь принес мне в спальню льняные полотенца и кувшин с горячей водой и, пожелав доброго утра, выложил рубашку, камзол и летнюю мантию. Как обычно, его манеры были безупречны: управляющий держался серьезно, спокойно и почтительно. С тех пор как он со своей женой Агнессой начал работать у меня зимой, мое домашнее хозяйство стало функционировать словно часовой механизм. Через приоткрытую дверь я слышал, как Агнесса беседует с моими слугами: напоминает мальчику Тимоти, что нужно принести свежей воды, и просит девушку Джозефину побыстрее позавтракать, чтобы успеть накрыть стол для меня. Она говорила с обоими очень дружелюбным тоном.