Виктор Татаринов - Под ризой епископа

— А где же ваш Яков сейчас? — спросил Ковалев.

— Вскорости бык его забодал до смерти, к изгороди пригвоздил. — Фрося на минуту умолкла. — Да ты ешь, Митя. Не гляди, на меня, я какая-то непутевая сегодня, ни естся, ни спится мне чтой-то.

То что Фрося впервые сказала ему «ты», Ковалева переполнило неизъяснимой радостью. Она стала ему еще ближе и роднее. Но он постарался унять непрошеное волнение.

— Не хотела я, Митя, говорить тебе, да так тому и быть — скажу. — Фрося вздохнула. — Сегодня у меня день ангела, двадцать четыре годика исполнилось.

— Что же вы молчали, Ефросинья Никифоровна? Я бы подарок какой-нибудь…

— Что ты, что ты, не надо, — перебила его Фрося.

— Говоришь-то ты по-простому, я это в первый же день приметила. Вот сейчас, сама не знаю, зачем рассказала тебе обо всем. Может, думаю, на душе полегчает. Никому другому из мужиков не решилась бы. — Фрося вывернула из угасающей лампы фитиль, добавила свету. — Насчет подарка, это ты зря, Митя, не надо. Жена небось в накладе останется.

— Не волнуйтесь, Ефросинья Никифоровна, это мне не грозит. Жениться я еще не успел. Три года служил на границе в Красной Армии командиром отделения, потом курсы. Вот и вся моя биография.

— Страшная у вас работа, в ночь-заполночь мотаться по селам, не приведи господи.

— По-всякому бывает, Ефросинья Никифоровна, — согласился Ковалев.

— Ой, что это ты, Митя, меня все величаешь, не надо. Зови просто Фрося. — Она снова попыталась вывернуть фитиль лампы, огонь попрыгал, заискрился и погас. От тлеющего фитиля по избе потянулся запах керосина и дыма.

— Керосин кончился, — без сожаления сказала Фрося.

Ковалева охватил страх, ему захотелось бежать без оглядки, как в прошлый раз. Но сейчас он уже не мог так сделать, нашел в себе силы спокойно подняться и сказал:

— Спасибо, Фрося, за все. За откровенность. За беседу. — Больше никаких слов не находил. После небольшой заминки-неожиданно добавил: — А вашим заявлением я сам займусь, узнаю, почему на него не отвечают. — Он хотел пожать ей руку, но в темноте наткнулся на ее теплую грудь, отпрянул, как от огня, и стремительно вышел из избы. В свою спальню он почти вбежал и, не раздеваясь, упал на кровать, уткнулся горевшим лицом в прохладную подушку и застонал: «Ох, Фрося, Фросенька, видно, не убежать мне от тебя никуда».

Ковалев проснулся от скрипа половиц в прихожей. Он рывком поднялся с постели, услышал, как стукнула калитка, понял, что Фрося заходила перед тем, как отправиться на работу в коровник: на столе стояла кринка с недопитым вчера молоком и рядом — краюшка хлеба. Он с силой провел ладонью по лицу, стараясь отбросить остаток сна: «Эк, куда тебя занесло! Чекист, Димитрий Яковлевич, обязан иметь холодный ум. А ты? Черт знает, что себе позволяешь! Следствие же не продвинулось ни на куриный шаг. Что ты, например, узнал об исчезновении Романова?» Ковалев снова провел ладонью по лицу, чтобы сосредоточиться. Значит, так: на первом колхозном собрании, когда избирали председателя, кое-кто выступал против кандидатуры Романова на этот пост. Ну, и что же тут особенного? На то оно и собрание, кого хотят — того и предлагают. Мнения не всегда совпадают. В этом нет ничего удивительного и тем более криминального. Однако выступление выступлению рознь…

Избранный председатель не щадил себя, работал много, поспевал всюду. Еще что? Ну, был немногословен, крут, но справедлив, требовал, чтобы общие решения выполнялись беспрекословно. В тот последний день он ходил хмурый. Побывал на Горской мельнице, застал там пьяную компанию, вылил две четверти самогону. Там, у мельника Сидорова, среди пирующих был и бригадир Кожевин. Пьяный, тот набросился на председателя с кулаками, завязалась драка, их разняли помольцы. Из последнего факта можно извлечь кое-что дельное. Ведь не только из-за вылитой самогонки Кожевин налетел на председателя. И вообще отношения бригадира к Романову до конца он не уяснил. Тупица! Быстров на него надеется, терпеливо ждет. Другой бы начальник давно отозвал. Нет, Ковалев, не надо дожидаться, пока отзовут, нужно немедленно ехать самому и чистосердечно признаться в собственном бессилии.

Он достал блокнот, написал Фросе записку: «Уезжаю в город на неопределенное время. Ковалев». Не притронувшись к еде, он вывел из-под навеса Воронка, оседлал и, не оглядываясь, поскакал к тракту.

В этот день в Костряках не случилось никаких происшествий. Бабы, собиравшиеся по вечерам у колодца, начали было скучать без пищи для пересудов. Зато во второй день после отъезда Ковалева взбунтовалось все село. От дома Ефросиньи Шубиной неторопливо шагал Плотников, а за ним, как рой пчел за маткой, двигалась растревоженная толпа. В середине ее шла Фрося, подгоняемая подзатыльниками и пинками. Какой-то мужик колотил по большому дырявому ведру, создавая оглушительный шум. Краснолицая баба протиснулась к Фросе сбоку и, ударив по лицу, завизжала:

— Бей ее, народ! Другим неповадно, будет!

В толпу затерлась подбежавшая со стороны оврага Аксинья, властным голосом перекрыла гвалт:

— О, матерь божия, пресвятая богородица, не жалей неверную, казни ее нещадно! Послушайте, люди добрые, православные, что я вам поведаю…

Толпа притихла.

— Намедни я доила корову, и вдруг в стайку забежала кошка. Глазища огнем горят, мяукает страх как. Схватила я полено, швырнула в нее, та человеческим голосом вскрикнула и — в окно под крышей. Наутро смотрю — вот эта безбожная бабенка, это бесовское отродье выходит из артельной конюховки с перевязанным глазом. Она, вот те крест — она! А моя корова с того дни молока половину не стала давать. — У-у, ведьма, — зашипела старуха. — Не уйдешь от божьей кары, не спрячешься.

— Бей воровку! — подзадоривал мужик с ведром, — Бей ее, бабы, только не до смерти, глядите?

Кто-то ухватил Фросю за косы.

От колхозной конторы бежала группа комсомольцев во главе с Иваном Назаровым.

Все это видел председатель сельсовета Саблин, сидевший в тарантасе и с пригорка у околицы села наблюдавший за происходящим. Когда комсомольцы добежали до толпы, началась свалка, он не выдержал и, съехав с пригорка на дорогу, со словами: «Черт знает что здесь творится», — помчался по улице, нахлестывая лошадь.

— Стой!!! — крикнул он, подъезжая. — Разойдись! Самосуд не допущу! — для острастки он выстрелил в воздух из револьвера. Толпа откачнулась и быстро начала таять. Остались вскоре одни парни-комсомольцы.