Виктор Татаринов - Под ризой епископа

Впервые Архип Наумович сидел за одним столом с большим начальством и разговаривал по душам, как равный с равными. Да не просто с каким-нибудь начальством районного масштаба, а с самим начальником ОГПУ и с первым секретарем обкома большевистской партии Ленина. До его сознания постепенно доходило, что не советская власть, а некоторые из начальников виноваты в том, что порою нарушаются законы, ущемляются права граждан, не устраняются недостатки. Внимание, с которым принял его Чеков, растрогало старика. Тогда он решил распахнуться до конца.

— Хотите верьте, хотите нет, но скажу так: наш сельский председатель, Саблин-то, стало быть, какой-то не такой.

— Как это понять? — спросил Чеков.

— Не нашенский он. Сдается мне, он только по бумагам советский. Форсистый и повелительный больно.

— Ну, с этим вы, наверное, перегибаете, его ведь партия рекомендовала к вам. На усмотрение общего собрания. Вы-то сами тоже, поди, голосовали за него?

— Знамо, голосовал, это так. Однако теперь вот душой я не в согласии, ненашенский он, старинкой от него припахивает. Глядит вдоль, а живет поперек. С вами, начальством, как разговаривает он — не знаю, а вот с нашим братом… В общем на худой козе к нему не подъехать, то он занят, то в отъезде… Насчет его я так скажу: не ищи правды в людях, коли ее в тебе самом нет.

— Хорошо, Архип Наумович, учтем и это ваше мнение, — Чеков похлопал по плечу старика, в душе не очень разделяя его тревогу за «ненашенского» председателя сельсовета. — Разберемся. А вы поезжайте домой со спокойной душой.

Быстров нажал кнопку звонка, в кабинет вошел дежурный.

— Проводите товарища Кузьмина в АХЧ и подберите там для него обувь, — приказал он. — Вот видите, какая обстановка в ваших Костряках? — заговорил он, обращаясь к Ковалеву, когда за дежурным закрылась дверь. — Ознакомьтесь со следственным делом Шубиной. Если больше вопросов нет, то вы свободны.

Ковалев и сам уже хотел просить разрешения покинуть начальство и заняться своим материалом. Приободренный, он стремительно распрощался и покинул кабинет.

— Уполномоченный-то, видно, не на шутку озабочен судьбой своей молодой хозяйки. Дело по Романову висит, кулачье пошло в наступление. Церковь тоже не дремлет, а он шашни развел. Видали? — обратился Быстров за сочувствием к Чекову.

— Стареем мы, с тобой, Ваня, стареем. Все ведь это — жизнь, зачем же от нее открещиваться, — Чеков оглядел Быстрова. — Тебе сколько, за пятьдесят, так ведь? То-то. А ему вдвое меньше. Самое время, и любить запрещать ты не вправе. Вспомни-ка гражданскую. Ведь нам не разрешали об этом даже думать, жили, как аскеты. Кончились те времена. У наших висков теперь пули не свистят, ну, бывает, конечно, но не очень часто, не как на фронте. Но особой передышки не жди. Черта с два. С врагами еще долго придется повозиться, так? Чекисту, по-твоему, любить строго воспрещается, что ли? Не выйдет! Жизнь, она свое берет, братец мой. Хоть камни с неба вались, а люди и любить, и целоваться будут. Ковалев, конечно, уважает тебя, Иван Григорьевич, за храбрость и отвагу, но по нынешним временам уже этого мало. Современный начальник обязан проводить разъяснения, беседы. Например, на темы: «Чем крепче семья, тем крепче государство» и тому подобные. Для этого надо знать каждую семью, и не только семью, но и невесту каждого своего подчиненного. Уяснил?

— Вот только этого мне еще и не хватает, — вскинулся Быстров, — Нет уж, увольте.

— А вот и не уволим. Нет, дорогой, не уволим, а заставим. Сама жизнь заставит, и будешь делать именно так. Ты, начальник, обязан знать, на ком он женится и каково ее социальное положение, а может, даже и сватать самому придется. Не буду больше тебя расстраивать, — полушутя, полусерьезно закончил Чеков. — А вот насчет Саблина… Не верится, но все же проверьте-ка всесторонне. Да что мне тебя учить, ученого учить — только портить.

— Будет сделано, Яков Михайлович, — сказал Быстров, пожимая руку, протянутую на прощание Чековым. — Мне Ковалев пересказывал, о случае с Саблиным, тот в гражданскую в бою брата родного заколол штыком. Сначала постараемся проверить это.

Все дальше уходили раскаты грома. Вместе с темно-лиловой тучей далеко к горизонту перекинулись ослепительные зигзаги молний. Над Красной горой, опоясав ее сверху, нависло коромысло радуги. Дед Архип ткнул кнутовищем в небо:

— Благодать-то какая! Посмотришь на земную-то красоту и помирать раздумаешь. Ты чего это, паря, молчишь всю дорогу? Думай не думай — сто рублей не деньги.

— А счастье, Архип Наумович, ни за какие деньги не купишь, — ответил Димитрий, думая сейчас о Фросе. Сложившийся за дорогу план незамысловатой операции, которую он для солидности назвал кодовым названием «почтовый ящик», отошел на второй план, хотя удачный ее исход мог полностью реабилитировать Ефросинью Шубину в глазах всех односельчан.

Ковалев, высадив Архипа, свернул к конторе, где одиноко, пощелкивая костяшками счетов, сидел Иван Назаров, недавно кончивший месячные курсы счетоводов.

— Один воюешь? — справился Ковалев, крепко пожимая руку Ивана.

— Один. Все на полях.

— Как живет комсомолия?

— Плоховато. Я вот думаю, почему до сих пор некоторые, можно сказать, руководители колхоза грязь льют на Романова.

— Ты Кожевина, что ль, имеешь в виду?

— Не только. Есть и еще.

— Однако, Ванюша, судить о человеке надо не по словам и сплетням, а по его делам.

— Это так, — полусогласился Иван, — но и добрые дела иногда делаются для отвода глаз. Это я не про Романова, конечно, а так, к слову. Теперь много развелось желающих примазаться к советской власти.

— Вот их и надо брать на заметку и разоблачать.

— Да дело-то больно не простое, — солидно рассудил Иван.

— А как вот ты считаешь: единоличник Глебов, который на собрании так зло выступал против Романова, что он за птица?

— Да не крупная, так, прикормленный подкулачник. Перед Плотниковым на брюхе ползает.

— Ну так что ж? — Ковалев хлопнул по плечу Ивана, — Слыхал, что и по заячьему следу до медвежьей берлоги доходят. Правда, истина, она объявится рано или поздно.

— Вот опять же взять дело с Шубиной. Кулачье ведь оклеветало! А мы и уши развесили: в стенгазете карикатуру нарисовали на Ефросинью Никифоровну. Расшумелись, раздули из мухи слона, кто-то из руководства колхоза подсказал. Дело это, значит, прошлое, а все одно неприятно.

— Карикатуру, говоришь?

— Нарисовали женщину с подбитым глазом, с доской на шее. А под карикатурой подпись: «Воровство — пережиток прошлого. Ликвидируем воров как класс». И еще… — Иван замялся опять, посмотрел на Ковалева с робостью.