Никлас Натт-о-Даг - 1794

Но Сетон избавил его от тяжких мыслей.

— Я руку не пожимаю. Но слово держу, запомни.

Кардель повернулся и пошел к выходу. У самой двери повернулся, будто вспомнил что-то.

— Нет уж, это ты запомни: бояться ты должен меня. И никого другого.

Усмехнулся Сетон на эти слова или нет — определить невозможно.

— Все. Закончили.

— Что вы такое говорите, Жан Мишель?

Кардель отвернулся, чтобы не смотреть в широко раскрытые, непонимающие глаза Эмиля Винге. Тот стоял на полу своей комнаты с опущенными руками, и вид у него был до крайности растерянный.

Кардель понаблюдал за пляской невесомых пылинок в луче света.

— Иду к Блуму в Индебету. Мой договор с полицейским управлением исчерпан.

— Перестаньте, Жан Мишель. Надежда еще не потеряна. Не спешите… Я поговорил с сестрой. Она обещала подумать. Мы договорились встретиться на Корабельной набережной.

— С меня хватит, Эмиль. Вы были правы, когда собирались махнуть рукой на всю эту историю. Помните? Когда явились ко мне прощаться и сказали все, что обо мне думаете. А мне бы следовало быть поумнее и прислушаться к вашим словам.

— Но вы же не прислушались! Что изменилось?

— Все, черт подери! Все изменилось! Куда ни сунемся — натыкаемся на стену. Пи взломать, ни взобраться. Никакой надежды. Давайте кончать, пока не поздно.

— Жан Мишель… посмотрите на меня.

— Это еще зачем?

— А вот зачем: говоря подобные вещи, надо смотреть в глаза.

Кардель нехотя подчинился, но долго не выдержал. Опять уставился в пол, проклиная себя за слабость.

— Вы говорите неправду, Жан Мишель. Или скажем так: не всю правду. Что произошло?

— Ничего… ровным счетом ничего.

— У вас кровь на рукаве. Причем свежая.

— Сами знаете. Город между мостами по ночам… небезопасен.

— Почему вы не хотите сказать правду? Что-то вы от меня скрываете, а как можно решить уравнение, если вы не знаете все его члены? Никакой надежды.

Кардель глубоко вдохнул, сжал единственный кулак так, что ногти больно впились в ладонь, и пристально, почти ненавидяще уставился на Винге.

— Я был на погосте Святой Марии. Вчера, после ужина. Пошел навестить могилу вашего брата, Сесила. Стоял и вспоминал наши с ним дела… и знаете, до чего довспоминался? Вы были кругом правы. Все, что вы тогда говорили, встало на свои места. Еще раз повторю: вы не Сесил. Вам не под силу сделать то, что сделал ваш брат. Дурак я и есть дурак: вообразил, что его башмаки вам придутся впору. Ни на секунду не придутся! Надо было оставить вас в покое: делайте что хотите. Пейте на здоровье, если душа требует. Для большего вы не годитесь. И я вас не обвиняю: сам болван. Но теперь хватит. Довольно этих глупостей.

Кардель зажмурился, круто повернулся и сделал шаг к двери, стараясь скрыть гримасу стыда. Его остановила неожиданно жалкая, умоляющая интонация.

— Вы вернули мне жизнь, Жан Мишель… а теперь, когда я вам больше не нужен, выбрасываете меня, как сгоревшую спичку. Как же вы можете оставить меня одного? Неужели вы не чувствуете никакой ответственности?

Кардель почувствовал на плече легкую, как пушинка, почти детскую руку, и это его взбесило.

Кровь ударила в голову. Он резко развернулся на каблуках, схватил Винге правой рукой за шиворот, прижал к стене и приподнял так, что ноги напарника болтались в дециметре от пола. Глаза Винге округлились от ужаса.

— Ты забыл! Ты забыл, кто я и кто ты! — глухо прорычал Кардель. — Ты — студент-недоучка. А я был на войне. Я бы мог разорвать тебя на куски, если бы захотел, и никто бы даже не спросил, как и почему. И никто бы горевать не стал. Езжай в свою Упсалу и моли Бога, чтобы увидел меня первым, коли встретимся.

Он размахнулся деревянным кулаком перед носом несчастного Винге и тычком ударил в каменную стену рядом с его ухом. И не рассчитал. Удар пришелся так, что вся его сила пришлась на костный выступ, который полевой фельдшер поленился спилить, чтобы сделать культю более округлой. В глазах потемнело от дикой, нечеловеческой боли.

Он разжал руку, Винге рухнул на пол. Под его всхлипывания Кардель захлопнул дверь так, что из рамы брызнули щепки.

Анна Стина несет Карла, а Майю доверила Карделю. Он бы и растаял от оказанного доверия, но ему страшно, как давно уже не было.

— А если я поскользнусь? Уроню?

— А ты как вообще-то? Выйдешь из дома — и сразу бряк? С чего бы тебе поскользнуться?

Кардель устроил малышку на локте правой руке и выставил перед ней деревянный протез — шлагбаум от окружающего мира. Майя повертелась немного на локте и тут же успокоилась. Кто поймет детскую память? Должно быть, вспомнила их первую встречу в землянке, вспомнила огромную, пахнущую потом, кровью и стокгольмской ночью тушу. Кардель никогда не предполагал, что будет так бояться этого краткого полевого суда. Он и представить не мог, какое облегчение и удовлетворение принесет ему вынесенный крошечным существом молчаливый оправдательный приговор. Тогда, в землянке, — да, конечно… но тогда они скорее всего просто смирились с его присутствием, тогда рядом не было мамы. А когда перешли мост, его поразила еще одна мысль — поразила настолько, что он замедлил шаг и чуть не остановился. Анна Стина обернулась с вопросительной гримасой.

— Ничего, ничего… все в порядке, — поспешил заверить Кардель.

— Я же вижу — что-то не так. Скажи.

— Рука… Я ее не чувствую.

Она улыбнулась и устроила показательную демонстрацию: передвинула Карла на локте.

— Поменяй положение.

Не поняла. Он-то имел в виду совсем другое. Кардель не стал ее поправлять, но Майя посмотрела на него, протянула ручонку, погладила отросшую щетину, засохшие кровяные корки и весело засмеялась, словно кто-то тронул струны небесной арфы. Неужели она, эта крошка, поняла, что он имел в виду? И ее насмешила непонятливость матери?

В голубом небе плывут высокие перистые облака. Довольно холодно, но солнце, с каждым днем все заметнее устающее от обязательного дневного маршрута, все же немного пригревает, когда дает себе труд выглянуть из просвета. У каждого поворота Кардель кивком головы указывает правильный путь, и вскоре открылся вид на Хорнсбергет.

У Анны Стины с каждым шагом все больше округляются глаза. В саду идет сбор урожая. Дети в теплых шерстяных куртках с хохотом забираются на деревья по приставленным лестницам, другие мечутся внизу, ловят сброшенные розовощекие яблоки и складывают их в корзины. Он-то понял еще тогда, но теперь понятно и ей: это совсем другие дети. Это место словно защищено непреодолимой преградой от гнилостного дыхания города.

— Как это возможно?

— Дареному коню в зубы не смотрят.

— Во что тебе это обошлось?

Рано радовался. Культю прошила молния острой боли. Почти такой же, как когда он впечатал деревянный кулак в каменную стену в дюйме от бледного, искаженного страхом и залитого слезами лица Эмиля Винге. По сомнений в правильности принятого решения у него не возникало ни на секунду.