Никлас Натт-о-Даг - 1794

Он встал и прошелся по кабинету.

— Но считать будешь не ты, Эрик. Ты злоупотребил моим доверием. Должен признаться — не так-то просто найти тебе занятие на нашем острове. Пока будешь ходить за своим кузеном, как нитка за иголкой, и делать все, что он тебе скажет. Завтра же отправитесь с поручением в глубинные районы. Там-то, думаю, даже от тебя не стоит ждать неприятностей. Но если все же что-то натворишь, последствия будут куда более серьезные. Куда более серьезные…

Что-то изменилось в его голосе, и угроза прозвучала не особенно убедительно. Он снова сел за стол и щелчком отправил в мою сторону пухлый конверт.

— Ты совершил преступление, Эрик, а за преступлением, как ты знаешь, следует наказание. Надо бы заковать тебя в кандалы, а еще лучше — попотчевать теми десятью кнутами, которые ты недосчитал. Но я пока воздержусь… и знаешь, почему? Сегодня пришел пакетбот из Гётеборга… письмо от твоего отца. Письмо тебе, но мне он написал тоже, так что и я знаю. Хочу быть первым с соболезнованиями. С твоим братом случилось несчастье. Неудачно упал с лошади… одним словом, твой брат погиб.

Ночи на Бартелеми полны странными звуками. В городе трещат пылающие факелы, из кабаков, которые, похоже, в каждом подвале, доносится шум ссор и драк. Неумолчно стрекочут неведомые насекомые — выматывающий душу, бессмысленный и зловещий пульс душной тропической ночи. Рабам запрещено покидать свои жилища после наступления темноты, но, кажется, они не особенно соблюдают этот запрет. Кто разглядит их в ночном мраке, к тому же они избегают улиц, где патрулирует ночная стража. Но и те, что остаются в своих жалких бараках, не спят. Они поют. Ноют дикие, печальные песни. Ритм волнующ и прекрасен до дрожи, но лад непривычен, а слов не понимает даже Фальберг. Наверное, вспоминают родину, которую им никогда не суждено увидеть. А мне? Суждено ли мне увидеть родину? Брат… старший брат погиб. Я стараюсь горевать, но получается плохо. Мы никогда не были близки. Пытаюсь представить его лицо, но перед глазами то и дело возникает Линнея Шарлотта, и тоска становится настолько невыносимой, что из груди невольно вырывается глухой стон.

Густавию будит пушечный выстрел на холме — ровно в пять утра. Юхан Аксель проворно вскакивает, расталкивает меня, мы наскоро умываемся и седлаем купленных накануне лошадок. Лошадки на вид так себе — тощие, унылые, но продавец заверил моего кузена: выносливей скотины не найдете. Рабы уже за работой, должно быть, их подняли еще до рассвета. Некоторые едят что-то на ходу. Мне немного стыдно за наш завтрак: свежеиспеченный хлеб, терпко пахнущая морем рыба из поставленных на ночь и только что выбранных сетей, фрукты и крепкий кофе. Рабы же едят всегда одно и то же: шведскую селедку. Удивительно: эта ржавая селедка — самый дешевый продукт на острове, хоть ее и приволокли в бочках за тридевять земель. Едят без ложек, руками — достают из калебасов [13] Сосуд из бутылочной тыквы, так называемой лагенарии. разваливающиеся тушки. Вонь отвратительная; селедка, несмотря на крепчайший засол, заметно протухла. Вечером им дают ковш жидкой каши из смешанной с водой муки. Работа постепенно высасывает из них жизнь; питание явно несоразмерно тяжести труда.

В гавани все кипит: полным ходом разгружают прибывшие накануне суда. Мешки с бананами, табаком, бочки с ромом и питьевой водой, которой здесь, на Бартелеми, всегда не хватает — пресной воды, если не считать редких ливней, на острове нет.

Мы оставили за собой последние дома Густавии, поднялись по холму, и я впервые увидел наш остров. Город окружен частым и колючим кустарником, слишком частым и слишком колючим, чтобы через него пробиться. Есть только два или три охраняемых прохода. А за кустами, насколько хватает глаз, — рыжая, усыпанная серыми камнями земля. Никак не могу назвать пейзаж чересчур гостеприимным.

Юхан Аксель наверняка знал о выволочке, которую я получил от губернатора. Несомненное тому подтверждение: он даже не спросил, почему я решил составить ему компанию. Но, как мне показалось, кузен выжидал. Хотел, чтобы разговор этот начал именно я, а не он. Кстати, такое желание было и у меня; возникло чувство, что даже воздух между нами сделался густ и несвеж.

— Ты уже слышал?

Он молча кивнул.

— И как считаешь? Правильно я поступил?

Юхан Аксель посмотрел на меня странным взглядом. Я даже и сейчас помню этот взгляд.

— И да, и нет.

— Выкладывай…

— Эрик… все, что творится здесь, на острове, отвращает меня ничуть не меньше, чем тебя. Если б можно было повернуть время вспять, ноги бы моей здесь не было, на этом чертовом Бартелеми. Я считаю даже не дни, а часы. Жду не дождусь, когда же мы покинем это проклятое место. Да, ты попытался смягчить несправедливое наказание — кто тебя осудит? Но… ты же обязан думать и о последствиях! То, что ты сделал… неужели ты рассчитывал, что никто не заметит? Все заметили… и что теперь? Рабыню, которую ты пожалел, накажут еще свирепее, а на тебя все будут смотреть с подозрением. И никто и никогда не назначит тебя на место, где ты мог бы совершать подобные благодеяния… благодеяния в кавычках.

Мне стало стыдно.

— Да… ты, несомненно, прав. Но… я не мог поступить иначе…

Юхан Аксель улыбнулся и покачал головой. Подъехал совсем близко и положил мне руку на плечо.

— Тогда это был бы не ты, потому-то я тебя и люблю.

— И что нам делать?

Мой кузен приложил большой палец к губам и начал тщательно обгрызать ноготь — он всегда тиранил этот несчастный ноготь, когда предстояло принять какое-то важное решение.

— Не знаю, Эрик. Надо выждать. Может, представится случай… Сами-то мы мало что можем.

Мы довольно долго молчали.

— Куда мы едем? — решился я спросить.

— На хлопковые плантации в самом дальнем конце острова. Ими владеет некто Тихо Сетон, швед. Странный тип, между прочим.

— А нам-то что там делать?

— Видишь ли… все рабы на острове время привлекаются на… как бы их назвать… общественные работы. Проложить дорогу, построить какой-то дом для общих нужд. Мы посмотрели донесения — Сетон в последние пару лет купил довольно много рабов, но никто из них не принимал участия в таких работах. Ни разу. Мы с тобой должны выяснить, в чем дело, и напомнить господину Сетону — посылать рабов отнюдь не его добрая воля. Это обязанность.

Остров Бартелеми невелик — самое большее две мили [14] Шведская миля — 10 километров. от мыса до мыса в длину и чуть больше мили в ширину. По ехали мы долго. Дорога, если можно так назвать кое-как выровненный скальный грунт, сначала шла через кустарник, а по мере подъема копыта наших лошадок тонули в черно-красной, похожей на доменный шлак, заметно отдающей запахом серы вулканической осыпи. Конические холмы на горизонте напоминали гигантские груды пепла с потеками черной смолы. Становилось все жарче, тонко зудели бесчисленные насекомые, выискивая каждый незащищенный дюйм кожи. Лошади шли сами — погонять бессмысленно. Они, несомненно, лучше нас знают, с какой скоростью следует передвигаться в этом выжженном солнцем краю. Прошло несколько томительных часов, прежде чем мы обогнули очередной холм. Юнас Аксель остановил лошадь и показал на несколько строений на горизонте.