Лиза Уингейт - Пока мы были не с вами

Моя история начинается душным августовским вечером в месте, которое я никогда не увижу — оно возникает только в воображении. Чаще всего я представляю себе большую комнату. Стены белые и чистые, постельное белье накрахмалено так сильно, что хрустит, как сухой лист. Это отдельная палата, все в ней самого лучшего качества. Снаружи стихает ветер, цикады стрекочут в листве высоких деревьев — своих зеленых укрытий — прямо под окнами. Вентилятор трещит под потолком, пытаясь разогнать неподвижный влажный воздух, и затягивает внутрь комнаты шторы.

Из открытого окна веет ароматом сосновой хвои, а с постели рвутся сдавленные крики роженицы, которую с трудом удерживают медсестры. Ее лицо залито потом, он струится по рукам и ногам. Она ужаснулась бы, если бы увидела себя сейчас.

Она хорошенькая. У нее нежная, хрупкая душа. Она не из тех, кто стал бы намеренно менять ход событий — а начало этому положено прямо сейчас, — даже если те в дальнейшем приведут к катастрофическому финалу. За свою долгую жизнь я поняла, что большинство людей не желает зла другим. Они не хотят никого обидеть, а просто стараются выжить. Но борьба за выживание иногда имеет трагические последствия.

Она не виновата в том, что случится после последнего безжалостного толчка. Она бы все отдала, чтобы этого не произошло. Но из ее чрева выходит немая плоть — крохотная, светловолосая девочка, красивая, как куколка, но синяя, недвижимая.

Женщина не ведает о судьбе своего младенца, однако даже если бы она знала, что произошло, лекарства притупят ее воспоминания, и уже завтра они станут не более чем туманным сном. Она перестает биться в схватках и погружается в полудрему, убаюканная дозами морфия и скополамина, которые ей ввели, чтобы облегчить боль.

Чтобы помочь преодолеть все, что выпало на ее долю. Что же, она справится.

Врачи накладывают швы, медсестры убираются в палате и сочувственно переговариваются между собой.

— Какая жалость! Несправедливо, что новой жизни в этом мире не дано было сделать ни единого вздоха.

— Порой задаешься вопросом... почему так случается... особенно когда ребенок настолько желанный...

Опускается покров. Крохотные глазки закрываются. Они никогда не увидят дневного света.

Уши женщины улавливают слова, но разум отказывается воспринимать услышанное. Смысл ускользает от нее. Она будто пытается поймать волну, но вода просачивается сквозь плотно сжатые пальцы. В конце концов роженица уплывает вместе с ней.

Неподалеку от нее застыл в ожидании мужчина — возможно, в коридоре прямо за дверью. Он статный, полный достоинства. Он не привык чувствовать себя беспомощным, как сейчас. Сегодня он должен был стать дедушкой.

Ожидание чуда переплавилось в мучительную боль.

— Сэр, примите мои глубочайшие соболезнования,— произносит врач, выскальзывая из палаты.— Будьте уверены, мы сделали все возможное, чтобы облегчить роды вашей дочери и спасти малыша. Я понимаю, как это тяжело. Прошу вас, передайте наши соболезнования отцу ребенка, когда сможете связаться с ним через океан. После стольких разочарований ваша семья, должно быть, возлагала большие надежды...

— Она еще сможет иметь детей?

— Это было бы нежелательно.

— Это убьет ее... И ее мать, когда та узнает. Знаете, Кристина — наше единственное дитя. Топот маленьких ножек... начало нового поколения...

— Я понимаю, сэр.

— Чем она рискует, если...

— Своей жизнью. Крайне маловероятно, что ваша дочь сможет выносить следующего ребенка до положенного срока. Если она попытается, то в результате...

— Понимаю.

В моем воображении доктор в попытке утешения кладет руку на плечо убитого горем мужчины. Их взгляды встречаются.

Врач оглядывается через плечо, чтобы убедиться, что медсестры их не слышат.

— Сэр, могу я вам кое-что предложить? — тихо и серьезно произносит он.— Я знаю одну женщину в Мемфисе...

Когда лимузин тормозит на раскаленном асфальте, я перевожу дух, сдвигаюсь к краю сиденья и поправляю пиджак. На обочине, подчеркивая важность на первый взгляд безобидной утренней встречи, ожидают набитые журналистами фургоны.

Впрочем, ни одно событие этого дня не случайно. Последние два месяца, которые я провела дома, в Южной Каролине, ушли на проработку мельчайших деталей; теперь, чтобы сделать правильный вывод, достаточно намека.

Но окончательных заявлений не будет. По крайней мере, пока. Надеюсь, если я поведу себя верно, вскоре все будет решено.

Мне хотелось бы забыть причину, по которой я вернулась домой, но даже то, что отец не читает свои записи и не советуется по поводу брифинга с Лесли, своим сверхэффективным пресс-секретарем, настойчиво напоминает о ней. От врага, который безмолвно едет вместе с нами, не убежать. Он здесь, на заднем сиденье, прячется под серым костюмом классического покроя, который чуть свободнее, чем следует, висит на широких плечах моего отца.

Папа смотрит в окно, склонив голову набок. Он отправил помощников и Лесли в другую машину.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — я протягиваю руку и убираю с сиденья длинный светлый волос — свой волос, — чтобы он не зацепился за брюки отца, когда тот будет выходить из машины. Мама, если бы она поехала с нами, уже вовсю орудовала бы щеткой, но ей пришлось остаться дома и готовиться ко второму сегодняшнему мероприятию — семейной рождественской фотосессии, которую решено провести за несколько месяцев до Рождества... на случай, если состояние папы ухудшится.

Он садится прямее, поднимает голову. Его густые седые волосы стоят торчком из-за статического электричества. Мне хочется их пригладить, но я не стану этого делать. Нарушать протокол ни к чему.

У всех своя роль. Мама принимает непосредственное участие в мельчайших аспектах нашей жизни, беспокоится из-за волосков на одежде и планирует семейную рождественскую фотосессию в июле, папа — ее полная противоположность. Он сдержанный — островок стойкости и мужества в семье, полной женщин. Я знаю, что он очень любит маму, моих сестер и меня, но редко выставляет чувства напоказ. Еще знаю, что я — не только его любимица, но и ребенок, который больше всего сбивает его с толку. Отец — продукт той эпохи, когда девушки ходили в колледж лишь для того, чтобы удачно выйти замуж. Он не совсем понимает, что делать с тридцатилетней дочерью, которая с отличием закончила факультет права Колумбийского университета и чувствует себя как рыба в воде в почти лишенной кислорода атмосфере Федеральной прокуратуры США.