Леонид Гиршович - Смерть выдает себя

— Это все ложь, вы хотите сказать?

— Милостивый государь! Говоря так, вы принимаете на себя определенные обязательства, — ответил с достоинством, хоть и не без легкого замешательства, Савва Олегыч. — Я не лгал, я ошибался, а это разные вещи, и едва только… да и вообще, как вы со мной разговариваете! Почему вы не предлагаете мне стул, я с вашим работником был более любезен…

— Простите, я не здоров, — сказал Петр Иваныч, выходя из оцепенения. — Простите, Бога ради.

— Так значит, — продолжал Мискин, когда под ним появился стул, а перед ним — примирительно — стакан чаю, — едва только я понял, что действительность и мое изложение не совсем соответствуют одно другому, я тут же поспешил к вам, чтобы рассеять то заблуждение, в которое невольно вас ввел. Дело заключается в том, что Пешкович никаких нот в редакции не забывал. Эти ноты, уже после его ухода, были положены на мой стол Загвоздкиным.

— Объясните…

— Все очень просто. Рукописный экземпляр. Списан с оригинала специально для предстоящего концерта. Потеряв ноты, Пешкович должен был хватиться их в тот же день и пуститься на розыски. Ведь куда проще найти ноты, или во всяком случае попытаться это сделать, чем заново браться за их переписку.

— Почем знать, может он их искал?

— И не вспомнил, что был в «Страже» в тот день. Мало вероятно.

— Но вы же сами про них позабыли.

— Это разные вещи. Мне-то они были ни к чему. К тому же — и это лишний довод в пользу моей догадки — ноты, позабытые, или, точнее, подсунутые мне, не были размечены, как это обычно делают музыканты, разучивая произведение.

— Ну, это, наверное, не всегда делается, — возразил Петр Иваныч, все более оживляясь.

— Гм., вы, простите, когда-нибудь баловались музычкой?

— Никогда.

— А у меня покойная сестра, царствие ей небесное, бедняжка, играла на рояле, и скажу вам, что пальцовка, штрихи расставляются музыкантами непременно. А тем более у скрипачей. Скрипка — вы знаете, какой это тонкий инструмент? У них же (скрипачей) все ноты перемараны. А тут совершенно девственная партия, словно ни разу ее не раскрывали.

— А где эти ноты сейчас?

— У меня с собой. Полюбуйтесь. — С этими словами Савва Олегыч протянул Фыфкину тонюсенько разлинованные листы, сплошь иссеченные нарисованными от руки черной тушью значками.

— Гм… хитер был тот, кто придумал эту штуку, — сказал Петр Иваныч, разглядывая это «финикийское письмо», в отдельных местах снабженное авторскими пояснениями, как-то: Adagio con tristezza, animate, furioso, morendo [1] Медленно и печально; оживляясь; неистово; замирая. — это по-итальянски, кажись?

— Да, указания исполнителю в нотах всегда делаются по-итальянски. Итальянский для музыкантов это тоже, примерно, что латынь для врачей.

— Гм, но вот, как я погляжу, кириллица. Погодите, погодите, «поэт падает замертво». Я не ошибся?

— Нет, не ошиблись, совпадение действительно таинственное. Как раз на это место и показал мне Загвоздкин.

Но вместо того, чтобы издать междометие — какой-нибудь боевой клич дикарей или их же недоуменное «гм» при виде их бледнолицых братьев, что, само собой, казалось, напрашивается в данной ситуации, Петр Иваныч снова впал в оцепенение, из которого его уже начал было выводить рассказ Мискина. Помолчав, он спросил — как и прежде одними губами:

— Выходит, по-вашему, Загвоздкин где-то добыл ноты — хотя сами же вы говорили, что, скорей всего, существует лишь оригинальный экземпляр да один список с него — для исполнителя. Раздобыв ноты, значит, он по пятам ходил за Пешковичем, следом за ним явился к вам…

— Нет, он пришел первым…

— Еще лучше — рассчитал, куда тот направляется, и опередил, а, дождавшись его ухода, подложил вам ноты, ткнув пальцем в загадочную надпись, почему-то вопреки правилам русскую. Дескать, знайте, Савва Олегыч, какого медиума теряете. И дальше совсем просто, нужно только вспрыснуть Пешковичу под кожу цианистого калию, так чтобы из пятисот человек, как раз в этот миг не спускавших глаз с бедной жертвы, никто ничего не заметил. Как он это сделал, пускай Петр Иваныч Фыфкин решает. А знаете, Савва Олегыч, что по имеющимся у нас сведениям вас не очень-то должна печалить кончина Пешковича.

Мискин, как ужаленный, вскочил со стула и, оттолкнув от себя стакан — по счастью, для стола Петра Иваныча уже пустой — крикнул своему собеседнику что-то весьма обидное.

— Ну, батенька, коли вы так считаете, — ответил Фыфкин, — то мы с вами наш разговор продолжим в другой раз. К тому же мне сейчас нездоровится… нотки-то оставьте!

После того, как Мискин катапультировался, Петр Иваныч сказал Гробокопателю:

— А ведь я не вру. Мне и впрямь нездоровится. И будет нездоровиться — тут зевесовы очеса его вспыхнули — покуда не переговорю с Дарьей Ильиничной. Но — (как бы спохватываясь) Дарья Ильинична Дарьей Ильиничной, а дел и без нее хватает. Я уже говорил, что ходил к профессору Турчаку, просил научить меня на скрипке играть — ну что ты пялишься, если я играть на ней не научусь, то этого дела я до самой смерти не кончу.

— Простите, но в таком случае вы его точно до самой смерти не кончите. И потом… Турчакже не скрипач.

— Ну, вот и он так сказал.

— Нет, Петр Иваныч, вам не играть нужно научиться, а узнать что такое — скрипка, с чем ее едят-с. Для этого я вас могу ввести к одному человеку…

— Ну, хорошо, хорошо. Я дурака свалял, согласен. По недостатку культуры. Но только слышишь, Моисей, будь я такой культурный, как ты, я никогда не узнал бы — да ты слушаешь? (хотя что-что, а Гробокопатель уж навострил ушки как мог, и это Петр Иваныч растягивал для пущего эффекту), что покойная жена Турчака имела лицо… знаешь какое: вот если редактору «Стража» Савве Олегычу Мискину, который сейчас отсюда пулей вылетел, приставить локоны, то это будет вылитая Клавдия Олеговна Турчак… Что?! О, я же идиот… это же… ты понимаешь?

— Еще бы, — Гробокопатель фамильярно подмигнул начальнику. — Савва Олегыч сказал ведь, что его сестра теперь на небесах, все и сходится — одинаковые лица, одинаковые отчества и, наконец, одинаковый адрес. Идите, выздоравливайте, Петр Иваныч, а я уже все раскопаю.

— А я, дурак, еще никак не мог понять, кого она мне напоминает — пока этого «стражника» не увидел, — говорил Петр Иваныч, влезая поочередно сперва в один, а потом в другой рукав пальто, которое Могилокопатель подавал ему так старательно, что сразу видно было: делать этого он не умеет.

Дома Петра Иваныча ожидало драматическое представление. Оно давалось Дарьей Ильиничной — истинной дочерью Евы — в предчувствии грозы, на тарелках, вилках, ножах и завершилось ее самозаточением в людской, откуда прислуга была предусмотрительно удалена еще до прихода виновника торжества. Дарья Ильинична сидела в работницкой комнатушке на сундуке и распевала — по выражению Петра Иваныча — песни без слов.