Prai'ns - По Соображениям Совести

Он смотрел на нашивку. Столь знаменитую в те времена. Одну из самых близких для постаревшего юноши. Одну из тех, что затрагивали всю его сущность.

Он смотрел на нашивку Luftwaffe.

В этот раз он не смог убежать. Он вздохнул, закрывая лицо руками. Кажется, что за этим импровизированным покровом можно было слышать, как этот юноша, или, уже подавно его можно называть мужчиной, если не стариком, плакал.

VI – Bellum est non prohibire. Bellum est intra

– Я не могу его здесь оставить – заявил он, скрестив руки.

– Ты отправился в лес. Зачем? – отведя взгляд с пола, возвратив его на Яна, спросила она

– Это не важно, – он нахмурился, – Заберите его.

Она поднялась со стула, выпрямляясь перед ним. Положив руку ему на плечо, проговорила:

– Тебе придется сказать, – милосердно, совсем по дружески, проговорила она, – Ты знаешь, как работает комиссариат.

– Я им скажу, – он продолжал настаивать на своем, – Не сейчас. Не тебе. Пришли кого-нибудь за ним.

– Завтра

– Сегодня

– Мы не так близко к фронту. Мы не так близко к центру. Завтра.

Он нахмурил брови, поскрежетал зубами. Проговорил:

– Завтра

Она вновь похлопала его по плечу, фальшиво улыбнулась, и, не скрывая собственной спешки, за одно еще и отвращения, схватила пальто, удаляясь из избы.

Он стоял, задумчиво всматриваясь в дверь. Лишь когда услышал заветное «Но!», стук копыт, колеса, рвущиеся сквозь снежные завалы, он вздохнул, присел на стул, что ранее использовала дама, и вновь всматривался в своего гостя.

Тот подавно пришел в сознание. Еще ночью. Она далась ему тяжело. Как Яну, так и немцу. Один – бредил, постоянно старался вырваться из рук хозяина, что тщательно пытался укрыть его в одеяле и направить стороной к печке. Сейчас он, кажется, будто не оказавшийся способен заснуть, или отнюдь, не лишаясь сознания спал, изредка занывая.

– Ich habe einen Wunsch… Nach der Erschießung… Findet sie…

Он постоянно повторял это. Каждый раз, как оказывался способен возвратиться в сознательное, более сознательное, чем то, в котором он прибывал, он будто молил, повторял, из часа в час.

– Ничего, – Ян похлопал его по плечу, – Один день. И твой Ихь, и твой Хабе, и все остальное – все будет. Не волнуйся.

Он кивнул ему в ответ.

На следующий день никто не пришел. На следующий после следующего – тоже. Тем временем незваный гость постепенно приходил в себя. Один раз ночью, почувствовав себя особенно отлично, он, будто действуя во сне, а может быть и находясь в нем, ибо никогда не возможно отличить, что есть явь, а что есть сон, вскочил, сбросил с себя все, и, с безумными глазами, слюнями, вытекающими с его рта, набросился к двери, выбегая на мороз.

И выбежал бы. Если бы не Ян, что так удачно подхватив своего гостя, что, ощутив на себе внешнее воздействие, мгновенно ослаб, позволив отправить себя прямиком в постель.

– Как тебя звать-то? – Ян протянул ему деревянную тарелку, вдоволь набитую супом, с выпирающей из нее не менее деревянной ложкой. Его нога спешно тарабанила по полу, отзываясь глухим звоном по всей избе.

– Was? – Немного медлительно, будто бы, если бы он не приходился в ослабленном состоянии, он подбирал слова, но на самом деле лишь старался избежать лишнего головокружения, – Ich kann verstehen dich nicht

– Боже! – он вскочил со стула, немного прокружил вокруг него, схватившись за голову, прорычал он, – Это бессмысленно! Зачем я только пытаюсь…

Он схватился за кулаки. Вцепился в них, держался, покуда не покраснел. Пока они не начали дрожать. Он стоял, подобный кипящей воде, или, точнее лаве. Кажется, даже немец, еще не окончательно пришедший в себя, с легкостью смог ощутить эту энергию, эту великую силу ненависти, кипящую внутри Яна. Это противоборство легко было сравнимо с неистовой волной, несущейся в прибое и высокими, гордыми и надменными скалами. Оно настолько же сокрушительно, настолько же величественно. Настолько же вечно. Фундаментально. Всякая война всегда есть внутренняя. И она никогда, даже если приносит смерти, даже если реформирует всякий мир, никогда не выходит за пределы, уставные границы – человека.

– Meine heisse ist Hans, – вдруг начал он, будто перебирая слова, раскрывая глаза от страха, – Ich komme von…

– Что ты сказал? – припав к его кровати, не позволив кончить предложения, устремив взор на своего гостя, пробормотал Ян, – Повтори! Что ты сказал?

Гость будто сжался. Он схватился за собственное импровизированное одеяло, прижимаясь к углу кровати, стараясь отползти от хозяина как можно дальше.

– ich bin bewaffnet! – прощебетал он, стараясь выдавить хоть каплю грозности, – Was ist los?

– Бесполезно! – вновь отпрянув от своего гостя, махнув в его сторону рукой, пробормотал Ян

Недолго пришлось ждать прихода кавалерии. Конечно, с огромной задержкой. Конечно, как, наверное, всегда и было в правлении коммунистов, не выполняя собственных обещаний. Но прибыли.

Многие представляют себе представителей НКВД как одних из самых крепких и закаленных бойцов. Может быть в центрах, в Москве, или оных приоритетных для государства поселениях подобные и есть. Но уж точно не в местах, где находятся они.

Двое мужчин – верно. Обросшие бородой. В скромных, крестьянских одеяниях. В главе с той самой девушкой.

Они вошли внутрь, не церемонясь. Чуть ли не выбив дверь избы, дожидаясь, когда ее хозяин ее откроет, они оттолкнули его, пропуская даму вперед.

– Вот он, – указывая пальцем на укутанного немца, лежащего к ним спиной, проговорила она.

Те, в свою очередь, переглянувшись друг с другом, поначалу замешкали. Отличными от представителей комиссариата центра они были не только в телосложении, но и менталитете. Для людей, недавно вышедших из крестьян, проявлять жестокость к раненным, пусть даже и противникам было противоречие их русскому духу. Но, обнаружив поддержку друг в друге, они, нисколько не стесняясь, стянули с него одеяло, насильно поставив его на ноги.

Ганс пробудился мгновенно. Его глаза, расширенные от страха, всматривались в обстановку. Он, кажется, не видел двух мужчин, что дергали его, стараясь ухватиться за него как можно удобнее. Но, можно сказать с уверенностью – он чувствовал. Кем он бы ни был, он все еще оставался солдатом немецкой военной машины. Рефлексы, мышечная память. То, что закалялось так долго, буквально всю его жизнь – никогда не сможет пропасть в долю мгновения.

Страх отступил. Его глаза, поникшие и ослабшие, загорелись. Он немедленно вырвался, в два прыжка оказавшись в углу избы. Еще через мгновение в его руках сверкал пистолет Люгера.

Кажется, огонь в его глазах затуманил не только его зрение. Все его сознание было приведено в боевую готовность. Палец, нисколько не медля, прижался к курку. Прогремел грохот двух выстрелов. Но, кажется, он не был таким шумным, как спешное падение двух гильз на деревянный пол избы.