Ирина Лобусова - Смерть в катакомбах

Сон разгладил его лицо, сделал совсем детским. Над верхней губой Крестовская разглядела едва видимые веснушки. Это было так трогательно… Хотелось поцеловать эти солнечные отметины. Сердце в груди выскакивало, но Зина старалась себя контролировать.

За ее спиной фотографировал документы Бершадов. Крестовская чуть наклонилась над немцем. От его кожи шло тепло, и Зине хотелось обнять его обеими руками, прижаться к его мускулистому телу. Нежность, ничего, кроме нежности, не вызывало у нее это тело врага. Щемящую, мучительную нежность… И Зина еще раз поразилась масштабам происшедшей с ней катастрофы.

Как же так, как это произошло, почему ее так тянуло к этому чужому, враждебному человеку, что она просто не могла отвести глаз от его лица! Что это было — наваждение, погибель?

Больше всего на свете Зина боялась, что Бершадов догадается об охвативших ее чувствах. Но ему явно было не до нее — документы были важнее, и Крестовская почувствовала огромное облегчение.

Губы Генриха легонько подрагивали во сне. Зина знала, что от этого снотворного нет сновидений, и он ничего не видит за той темной стеной, где стирается грань между несколькими мирами. Но все-таки…

А мучительная песня, просто выжигая мозг, все крутилась и крутилась в ее голове. «Тайна в глазах. Любовь хранится в глазах. Это великая победа женского сердца. Сохрани в своем сердце мои глаза, и тогда — я воскресну…»

— Закончил, — Бершадов легонько тронул ее за плечо, — мне пора уходить. Не поверишь, мне повезло даже больше, чем я думал!

— Сколько он будет спать? — Зина резко поднялась с края постели, так, словно Григорий застал ее за каким-то постыдным занятием или преступлением.

— Должен проспать до утра. Но все равно нельзя рисковать. Чем скорее я исчезну, тем лучше.

— Не уходи, — Зина резко, порывисто обняла его, — мне страшно.

— Не глупи, — Бершадов решительно отстранил ее с самым холодным выражением лица. — Все будет хорошо. Помни, что я тебе говорил.

— Я помню, — вздохнула она.

— Теперь раздевайся и быстро ложись к нему в постель, чтобы не вызвать никаких подозрений. Документы я отнес в прихожую, он ничего не заметит.

На языке Зины вертелся вопрос: думает ли Бершадов, что делает, отправляя ее в постель к другому мужчине? Но лицо его было настолько решительным и серьезным, что она ничего не посмела сказать. Вопрос просто застыл у нее на губах. Ей вдруг показалось кощунством думать о таких пустяках, если на кону человеческие жизни.

— Не бойся, — Бершадов легонько потрепал ее по плечу и ушел на кухню. Хлопнула крышка люка. Зина аккуратно расправила на полу ковер, потушила везде свет и вернулась в комнату.

В темноте она разделась догола и быстро юркнула под одеяло, хранящее тепло человеческого тела. Зина заснула невероятно быстро, она просто провалилась в глубокий сон. Мертвый и черный, как окна ее квартиры. Без сновидений…

Это была тонкая полоска рассвета в окне. Все вдруг посерело, когда Зина почувствовала на своем теле чужую руку. Нежно лаская ее, рука двигалась по плечу.

— Ты спишь? — чуть приподнявшись с подушки, Генрих почти не мигая смотрел на Зину.

Она решительно встретила его взгляд и затем обеими руками обвила его шею, из последних сил прижалась к губам. Это было ее протестом.

Беззвучным, страшным протестом, бунтом против Бершадова, против чудовищности происходящих событий, против того, что давным-давно позабыла о том, что она человек, и больше не хочет видеть этой войны, ничего вообще не хочет видеть… И, растворяясь в сладостности этой мести, Зина была похожа на отважного моряка, сражающегося с океанской волной. Захлебываясь в этой волне, она точно так же пыталась уйти от стихии, но… тщетно…

Потом они лежали тихо, крепко-крепко обнявшись, пытаясь вжаться друг в друга. Внутри Зины пульсировала мысль: она изменила Бершадову. Но эта мысль не вызывала у нее сожалений. Наоборот. Только вот немного страшно было видеть рядом с собой зеленые глаза. Совсем чужие, но при этом совсем не чужие…

— Я люблю тебя, — произнес Генрих.

— Молчи, — Крестовская прикрыла ему рот ладонью, — молчи сейчас, я прошу…

— Я хочу, чтобы…

— Нет, — Зина резко перебила его, — я ничего не хочу слышать. Не хочу и не буду. Просто молчи…

И они молчали. Обнявшись тесно-тесно, молча лежали. А за окнами давно бушевал новый день. И никто не знал, каким будет этот день — горьким проклятием или вечным спасением…

Весна наступала стремительно. Несмотря на самое начало марта, погода была достаточно теплой. Март принес и другие изменения в жизни Одессы. Особенно они стали ощущаться после кровавого февраля, когда по городу прокатились масштабные аресты подпольщиков.

Весной 1942 года жизнь в Одессе, рассматриваемой оккупантами как часть Румынского королевства, разительно изменилась: значительно снизилось количество репрессий против мирного населения, а «новые власти» стали стремительно восстанавливать работу транспорта, заводов, фабрик, магазинов, театров и учебных заведений.

Мирные жители все еще продолжали надеяться, что Красная армия выполнит приказ товарища Сталина о полном разгроме фашистских войск в 1942 году: советские дивизии, освободив Украину, деблокируют героический регион Севастополя, а оттуда уже недалеко и до Одессы.

В те дни весны в городе появились слухи о возможных советских морских десантах, которые принесут освобождение Одессы.

Этим слухам поверили даже румыны, которые начали на побережье, от Аркадии до Лузановки, строительство долговременных огневых точек, таких исполинских железобетонных грибов с большим количеством бойниц.

Однако слухи оказались только слухами. Они заставили одесситов усомниться, что долгожданная свобода придет в ближайшее время.

Городу оставалось только жить, развиваться, несмотря на советскую пропаганду, утверждавшую, что оккупированной Одессе с ее разрушенным городским хозяйством и экономикой при румынском правлении никогда уже не восстановиться.

Заводы и фабрики продолжали выпускать продукцию, работали театры, магазины, базары. Ходил транспорт. Но в витринах крупных магазинов в центре города портреты короля Михая Первого и Антонеску мирно соседствовали с фотографиями западных кинозвезд и некоторых советских артистов…

Жизнь оккупированной Одессы практически ничем не напоминала тогда о близкой войне. В марте сократился комендантский час. Мирному населению теперь разрешалось свободное перемещение по городу с 5 утра и до 23.00. Кафе и рестораны стали закрываться в 22.30, а театральные спектакли начинались в 18.00.