Дэвид Лисс - Заговор бумаг

— Понимаю, — сказал я после небольшой паузы, просто чтобы что-то сказать и прервать молчание. Сэр Оуэн не был первым светским джентльменом в Лондоне, который заразил триппером свою собственную жену. Отказываюсь понимать, почему так много мужчин пренебрегает овечьими кишками, чтобы защитить себя от самых пагубных стрел Купидона.

— Мне всегда помогали лекарства, которые прописывали врачи, но хрупкий организм Анны не справился с болезнью. Возможно, она не знала, что за болезнь у нее была, и слишком долго не обращалась за помощью.

Я не смог подобрать нужные слова, и мне оставалось лишь ждать, когда он продолжит свой рассказ.

— Я намериваюсь полностью изменить свое поведение, как только женюсь на Саре, — продолжил сэр Оуэн. Он шмыгнул носом, и мне показалось, что его глаза увлажнились от слез. — Я другой человек. Пропавшие бумаги это подтверждают. Это письма, мистер Уивер. Моя переписка с моей драгоценной Анной.

В этих письмах я, пороча себя, недвусмысленно объясняю природу своего греха и выражаю горячее и искреннее желание исправиться. Человек, который прочтет эти письма, без труда поймет, какой болезнью она страдала и как ею заразилась. Я изо всех сил пытался скрыть эти сведения от Сары. Это молодая целомудренная девушка и исключительно чувствительная. Если она узнает о содержании писем, я боюсь, наши отношения будут порваны. Если бы письма попали в руки какому-то неразборчивому в средствах негодяю, я бы оказался в чрезвычайно затруднительном положении. — Он налил себе еще шотландского зелья. — Могу только надеяться, что письма не вскрыты. Они были завернуты в желтую ленту и скреплены восковой печатью с изображением треснувшего шиллинга. Если печать нарушена, для меня это самое ужасное известие на свете. — Он поднял стакан и залпом опустошил его. — Я не могу допустить, чтобы письма попали в руки такого человека, как Уайльд. Он изжарит меня на углях, прежде чем вернет мою собственность. Ваша же репутация, сэр, безупречна. Я полагаю, вы единственный человек в Лондоне, который, обладая одновременно и знаниями и честностью, способен вернуть мне то, что я потерял. Я поклонился сэру Оуэну:

— Поскольку дело чрезвычайно деликатное, вы сделали правильно, что обратились ко мне, а не к Уайльду.

— Как вы видите, я в ваших руках.

— Как я — в ваших, — сказал я. — Вы знаете, что я замешан в убийстве человека. Таким образом, мы зависим друг от друга и не должны опасаться, что кто-то из нас поступит опрометчиво.

Мои слова обнадежили его, а я, должен признаться, перестал мучаться, что дело не завершено. Я даже почувствовал что-то вроде облегчения. Если бы я вернул бумажник и его содержимое в целости, дело было бы кончено. Мне пришлось бы ждать, гадая, какие последствия повлечет смерть Джемми. То, что письма сэра Оуэна пропали, позволяло мне заниматься этим делом снова. Я не знал, принесет ли это мне пользу или нет, но, получив возможность действовать, я почувствовал себя более уверенно.

— Я начну поиски этих писем безотлагательно, — сказал я сэру Оуэну, — и это дело будет для меня главным до тех пор, пока я не найду их. Как только у меня появятся новости, сэр, любого рода, я тотчас поставлю вас в известность.

Сэр Оуэн перекатывал в руках стакан.

— Благодарю вас, Уивер. Буду льстить себя надеждой, что вскоре увижу свои письма. Вы понимаете, сэр, что, если вам придется задавать вопросы кому-либо из этих проходимцев, вы не должны упоминать о содержании писем.

— Естественно.

— Как вы видите, мое счастье в ваших руках. — Он повернулся к окну и выглянул на улицу. — Сара такая милая девушка. И такая чувствительная.

— Уверен, вы самый счастливый человек на свете. — Я знал, что сказал пустую банальность.

Убедившись, что сэр Оуэн не может сообщить более ничего полезного, я проводил его и стал составлять план действий. Я решил, что самым правильным будет нанести визит в одно из неприятнейших заведений, где, как мне было известно, собирались темные вершители судеб преступного мира, чтобы обсудить свои делишки и облегчить душу в компании таких же подонков. Этим местом было питейное заведение, где посетители накачивались джином, — на Литтл-Уорнер-стрит неподалеку от Хокли-ин-зе-Хоул, — которое вызывало отвращение как своим видом, так и запахом, поскольку находилось так близко от зловонной сточной канавы, именуемой Флит-Дитч, что зачастую все помещение было пронизано зловонием отбросов и нечистот. У этого заведения не было названия, на вывеске над входом, сохранившейся от прежних хозяев, были едва видны две лошади, везущие повозку. Среди завсегдатаев заведение было известно как «Бесстыжая Молль», так как хозяйничала здесь любвеобильная полногрудая особа, которая боролась с возрастом при помощи избытка похоти и минимума одежды.

Я вошел в «Бесстыжую Молль» задолго до наступления вечера, и посетителей было не так много, как в ночное время, когда беднота ищет утешения от горестей жизни в джине, который продавался почти задарма. Пары пенни хватало, чтобы самый несчастный утопил печали в пьяном забвении. Но днем здесь ошивался в основном случайный люд — мелкие воры или карманники, отдыхающие от работы, попрошайки, решившие потратить подаяние на выпивку, а не на пищу, поденщики, оставшиеся без работы, предпочитая бездумное оцепенение бездушному Лондону, которому было наплевать на то, что они голодают.

По понедельникам и четвергам сюда также приходили посмотреть, как травят собаками привязанных быков. В другие дни здесь можно было встретить множество различных персонажей, характерных для Хокли-ин-зе-Хоул. В юности я был одним из них, поскольку до того, как заняться исключительно кулачным боем, выступал в труппе фехтовальщиков, которые демонстрировали публике за деньги благородное искусство самообороны. Теперь такое редко увидишь, но, когда я был молодым человеком, я маршировал по городу с другими бойцами,одетыми в оборванную, но уважаемую военную форму, под барабанную дробь, а мальчишки раздавали листки с описанием захватывающих моментов нашего представления. Выступая в обветшавшем открытом театре неподалеку от Оксфорд-стрит, я рисковал жизнью и здоровьем, меряясь силами с противником, демонстрируя свое искусство владения шпагой, когда каждый старался показать свое превосходство, не причинив другому серьезного вреда. Несмотря на то что мы щадили друг друга, обычно к концу представления я был в крови и в ранах; как воспоминание о тех подвигах у меня на теле до сих пор имеется множество шрамов. Когда импресарио спросил, не желаю ли я зарабатывать себе на жизнь кулачными боями, признаюсь, я пришел в восторг от перспективы такой легкой работы.

Я увлекся воспоминаниями о тех ужасных временах, но питейное заведение быстро напомнило мне о том, какова была жизнь в этой части города. У «Бесстыжей Молль» почти не было окон, поскольку ее гости не хотели видеть окружающий их мир и у них было еще меньше желания, чтобы окружающие смотрели на них. Увидев Бесстыжую Молль, я изо всех сил постарался не обращать внимания на вонь. Она стояла у стойки, оживленно беседуя с изможденным карманником, — я знал его по имени, но никогда не искал более близкого знакомства. Они оба склонились над кучей бумаг, в которых я признал с того места, где находился, билеты нелегальной лотереи. Молль, подобно другим трактирщикам в этой части города, продавала билеты в своей таверне. Выигрыши были всегда крошечными, жеребьевка — мошеннической, а доход Молль получала приличный.