Юрий Гайдук - Алмазный фонд Политбюро

– Да.

– А насчет одежды как, я имею в виду, в чем он в тот день из дома ушел?

– Так, в шубейке горностаевой и ушел. Он ее больше всего любил – теплая, легкая, он ее до сильных морозов носил. А это в середине ноября случилось, так что на улице хоть и ветрено было, но не морозно.

– Шубейку сняли?

– Нет, видимо, помешал кто-то.

«Ну да, – хмыкнул про себя Самарин, – карманы обшарить и часы с цепочкой вытащить – на это у них время было, а шубейку горностаевую прихватить, которая немалых денег стоит, здесь им, видите ли, помешали».

– Ну, а шапку забрали? Или в чем он там был?

– Шапку тоже не взяли. Ее мне уже потом вернули, когда я Моисея из ледника забирала.

– Шапка дорогая?

– Так он же ни в чем дешевом не ходил!

– М-да, – пробормотал Самарин и тут же задал еще один вопрос, пожалуй, самый главный: – И что, ни одного свидетеля?

Ванда отрицательно качнула головой.

– Ни од-но-го. По крайней мере мне в милиции так сказали.

– А еще что сказали?

– То, что бандиты обнаглели окончательно и столько народа от кастетов да ножей гибнет, что в милиции ничего конкретного мне пообещать не могут.

– Когда это случилось? Я имею в виду засветло или уже ближе к ночи?

Ванда задумалась и неуверенно произнесла:

– Точного времени я сказать не могу, но, пожалуй, когда уже смеркаться стало, он как раз к этому времени обещал вернуться.

«Выходит, еще засветло», – сам для себя уточнил Самарин, и это уточнение тоже наводило на определенные размышления.

– А что в милиции сказали насчет этого?

– Да ничего. Просто поставили перед фактом – и всё. Да еще сказали, чтобы труп забрала. – Она передернула плечиками, словно ее бил озноб, и негромко попросила: – Давай закончим об этом, тяжело и больно вспоминать. Да и какой смысл ворошить то, чего уже не вернешь?

Смысл восстановить малейшие нюансы убийства Менделя был, по крайней мере это необходимо было Самарину, однако он и сам чувствовал, насколько тяжело вспоминать об этом хозяйке дома, и согласно кивнул головой.

– Да, пожалуй, хватит об этом. Покажи-ка лучше свои рисунки. Говорят, ничто так не развеивает грустные мысли, как возможность побывать на вернисаже. Кстати, ты уже выставлялась?

– Только в Варшаве, да и то это была довольно скромная выставка, всего лишь тридцать картин.

– Ничего себе, «скромная», – хмыкнул Самарин, поднимаясь со стула. – В свое время я знавал художников, и, в общем-то, неплохих, которые ни о чем подобном даже мечтать не могли.

– И что, – моментально сориентировалась Ванда, – эти твои друзья-художники эмигрировали?

– Эмигрировали, – вынужден был признать Самарин, – еще в семнадцатом году.

– А ты… – спросила Ванда, – ты почему остался?

«Почему остался?».

Этот вопрос он и сам задавал себе и до сих пор не мог найти честного, объясняющего ответа. Однако надо было что-то отвечать, и он сказал, положив ладонь на сердце:

– Не знаю.

– Такого не может быть, каждому поступку есть свое объяснение. Почему?

– Повторяю тебе, не знаю, и еще раз – не знаю. Но если ты настаиваешь… видимо потому, что не могу представить себя вне России.

Ванда с удивлением уставилась на Самарина.

– Что? – насторожился он. – Я что-то не то сказал?

– Отчего же «не то»? Всё «то», – вздохнула она, – по крайней мере честно.

– А почему вздыхаешь?

Ванда долго, очень долго молчала, потом поднялась со стула, подошла к Самарину и, положив ему руки на плечи, поцеловала.

От нее пахло коньяком.

Не ожидавший ничего подобного, Самарин даже растерялся в первую секунду. В голову вновь бросилась жаркая кровь, и он почти выдавил из себя:

– Ты… ты это серьезно?

– А ты что, слепой?

Не в силах сопротивляться более захлестнувшим его чувствам, он прижал Ванду к себе.

– Так почему же вздыхаешь, как на похоронах?

– Да потому, что я, кажется, встретила человека, с которым хотела бы уехать во Францию, и уже размечталась об этом, а ты…

Она прижалась к нему всем телом и вдруг зачастила, глотая окончания слов:

– Но хоть здесь, в России, мы сможем быть вместе?

– Я мог бы об этом только мечтать.

…За те полтора года, которые обрушились на Россию сначала октябрьской революцией, а потом Гражданской войной, Самарин припомнить не мог хотя бы дня, когда бы он был настолько же счастлив, как прошедшую ночь и почти целый день, который они провели вместе. Когда выбирались из постели, усталые и опустошенные, шли в столовую, и Самарин растапливал буржуйку. Ванда заваривала очередную порцию кофе, и они наслаждались жизнью, будто не было за окном ни мерзко-холодного, заснеженного Петрограда, ни войны, ни той страшной разрухи и бандитской вседозволенности, в которых невероятно трудно было выжить. Казалось, такая жизнь будет длиться вечно, однако всему приходит конец. В пять вечера его ждал Алексей Максимович Горький, и Самарин не мог не приехать к нему.

Соглашаясь возглавить Оценочно-антикварную комиссию, Алексей Максимович даже представить не мог, сколь мощное сопротивление он встретит со стороны тех «отцов города», которые, казалось бы, должны были помогать ему во всем том, что касалось работы комиссии. И впервые он понял это, когда, приехав в Смольный, где обосновалась основанная Володарским «Красная газета», переступил порог редакции.

Встретил его заместитель главного редактора, с желчным цветом лица, худой, как высохшая вобла, сорокалетний демагог, с которым Горький в свою бытность редактором «Новой жизни» несколько раз схватывался на заводских митингах и различного рода публичных конференциях, которыми жил Петроград с февраля семнадцатого года, когда на площадях и улицах города звенели пламенные революционные призывы. Закончилась эта трескотня в марте восемнадцатого, когда правительство во главе с Лениным переехало в Москву.

Звали его, словно в насмешку над несуразной внешностью, Гавриилом, что означало Крепость Божия. Да и фамилия мужика немного подвела – Свистун. И когда он вынужден был представляться полностью, скажем, на том же митинге перед рабочими Обуховского завода, народ не мог сдержать хмыкающих улыбок. Правда, демагогом и оратором он был отменным, и Алексей Максимович даже терялся порой в полемических рассуждениях, зачастую отдавая пальму первенства товарищу Свистуну. Чем тот и пользовался, подминая под себя столь могучую гору, как пролетарский писатель Максим Горький, который на радость господам меньшевикам возглавлял «Новую жизнь».

Даже не пригласив гостя сесть, что, видимо, означало откровенную революционную неприязнь к человеку, который до июля восемнадцатого года редактировал враждебную питерским большевикам «Новую жизнь», Свистун произнес с ядовитой ноткой в голосе: