Юрий Гайдук - Алмазный фонд Политбюро

– Кто, кто? – удивился Луначарский. – Это еще какая Ромбаба?

– Простите, вырвалось, – хмыкнул в усы Горький. – А насчет Ромбабы… Неужто не знаете, что в Питере так Григория Евсеевича величают?

Удивлению Луначарского, казалось, не было предела.

– Ромбаба… А ведь действительно похож. Чертовски похож! И грудь, и бедра, и, простите, задница… – И он разразился негромким хохотом. Отсмеявшись, протер платочком уголки глаз и, всё еще удивленно хмыкая, произнес: – Кстати, о еде. Передайте Самарину, что он уже может получать свой паек. Это же касается и тех членов комиссии, которые будут работать с вами на постоянной основе.

Алексей Максимович верил и не верил своим ушам. Наконец до него дошел смысл сказанного, он благодарно улыбнулся и по привычке откашлялся в кулак.

– А вот за это мое личное вам спасибо. То-то радости будет у мужиков. Не поверите, Анатолий Васильевич, но уже сил нет ходить в Петросовет или в тот же жилищно-домовой комитет и упрашивать неизвестно откуда народившийся чиновный люд подписать бумажку на продуктовый паек или охапку дров для людей, которые были и остаются гордостью России.

«Москва, Совнарком.

В феврале месяце 1919 года по предложению наркома Красина была организована в Петрограде Алексеем Пешковым экспертная комиссия, цель которой заключалась в отборе и оценке вещей, имеющих художественное значение, в тридцати трех национализированных складах Петрограда, бесхозных квартирах, ломбардах и антикварных лавках. Эти вещи отбирались на предмет создания в Советской республике антикварного экспортного фонда».

Покинув кабинет Луначарского, Зиновьев собрал все свои силы, чтобы только не дать выплеснуться рвущейся наружу ненависти, и, не произнося ни слова, пошел по длиннющему коридору Смольного, непроизвольно прислушиваясь к звонким шагам Яковлевой. Молчала и Варвара Николаевна, не в силах осадить свою гордыню. Наконец, когда уже не было сил молча накручивать в себе раздражение и унижение, которое она только что испытала в кабинете Луначарского, она резко остановилась и почти беззвучно окликнула Зиновьева:

– Григорий!

– Ну?

– Что «ну»? – осатаневшим голосом выкрикнула Яковлева. – Тебе не кажется, что нас с тобой только что выпороли, как нашкодивших гимназистов, и приказали вести себя так, как хотелось бы этому гнилому интеллигенту? Последние слова она произнесла, чуть убавив свой крик, и все-таки Зиновьев невольно обернулся, не слышит ли кто-нибудь ее. Однако коридор был безлюдно гулок, и он лишь хмуро произнес: – Ты бы, Варвара, того… укоротила свои эмоции, не дай-то бог, кто услышит.

– А мне плевать! – взвилась Яковлева. – Плевать, и еще раз – плевать! – Белая от ярости, она сжала кулаки и все тем же свистящим шепотом почти выдавила из себя: – Ненавижу! Если бы ты знал, как я его ненавижу! Ну хотя бы наедине высказал все те претензии, что имел ко мне. Один на один, как член Реввоенсовета председателю Петроградского чека. А то ведь в присутствии этого писаришки унизил. Да еще как унизил!

Она задыхалась от нехватки воздуха, и Зиновьев даже испугался в какой-то момент, что ее хватит удар. Еще раз обернувшись и убедившись, что их никто не слышит, он тронул Яковлеву за рукав кожанки.

– Успокойся, прошу тебя. А насчет унижения, так он не тебя одну унизил, но и меня тоже, и могу заверить, ему так просто это с рук не сойдет. Как, впрочем, и нашему писателю.

– Что, будешь Ильичу телеграфировать?

– Ильичу? – удивился Зиновьев. – Зачем? Варвара, я удивляюсь тебе! Ну, признайся, я похож на идиота, который будет тревожить Ленина по таким мелочам, как Лешка Пешков, когда у ворот Петрограда Юденич стоит? – Его губы тронула язвительная ухмылка, и он с долей непомерного сарказма в голосе добавил: – Твой Горький – это он для Луначарского буревестник революции, а для меня …

И сплюнул на пол.

– Но если не Ильичу, то кому же еще? Троцкому? Или, может, Свердлову?

– А зачем вообще кому-то жаловаться? – удивился Зиновьев. – Неужто у нас самих не хватит силенок, мудрости и революционного опыта, чтобы расправиться как с тем, так и с другим? Что-то не узнаю я тебя, Варвара. Может, сдавать стала? Или от своей чекистской работы устала? – вкрадчивым голосом поинтересовался окончательно пришедший в себя Зиновьев.

– Ну, насчет моей усталости, – потемнела лицом Яковлева, – это ты, положим, поторопился, как, впрочем, и насчет того, что я сдавать стала, но здесь особый случай, и я хотела бы иметь полную ясность.

– Ясность… я бы тоже хотел иметь полную ясность, однако сейчас могу сказать одно: жаловаться на них Ильичу я не буду. Не буду, – словно заклинание, повторил он, – однако надо сделать так, чтобы они сами подставились под удар, и тот же Ильич вызвал их в Москву и уже там размазал по стеклу, как…

Видимо, поймав себя на том, что он в своем красноречии начинает зарываться, как на митинге, Григорий Евсеевич оборвал себя на полуслове, однако тут же добавил:

– И если объединить мои возможности и возможности твоих чекистов…

– И что же ты предлагаешь конкретно?

– Пока что не знаю, но думать над этим придется. Кстати, у тебя, случаем, нет своих людей, которые вхожи в его дом?

Яковлева удивленно уставилась на хозяина города.

– От тебя ли я это слышу, Григорий? Ты же сам захаживаешь к нему на огонек, да и супруга твоя на Кронверском частая гостья. Насколько я знаю, ни одни посиделки с чаепитием, что устраивает Андреева, без твоей Златы не обходятся. Или, может, я ошибаюсь? – не без ехидства в голосе поинтересовалась она.

– Да нет, вроде бы как не ошибаешься, – пробурчал Зиновьев, – только ты одно запомни: я не по своей воле в этот дом на Кронверском хожу, а по наказу Ильича. Это он лично перед отъездом в Москву просил меня не забывать нашего буревестника революции и помогать ему по мере сил и возможностей.

– Чтобы крылья не обвисли?

– Пожалуй, что и так.

– И ты, насколько я знаю, ему сильно помогаешь, – вновь не удержалась, чтобы не съязвить Варвара Николаевна.

– Ну, насколько это в моих силах, – хмыкнул Зиновьев. – Помогал бы и больше, да боюсь, что он меня окончательно возненавидит.

– А ты не бойся, помогай, – напутствовала его Яковлева, – революция и гражданская война все спишут.

Она покосилась краем глаза на Зиновьева, словно проверяла его реакцию на свои слова, и уже чисто по-женски поинтересовалась:

– Кстати, давно хотела у тебя спросить: ты только ему одному помогаешь или же и его бабам? Я имею в виду урожденную графиню Закревскую, по мужу – Бенкендорф, а также Варьку Шайкевич, жену его дружка Тихонова, а? Насколько я знаю, с Шайкевич наш буревестник революции уже в открытую живет, а с этой сучкой Бенкендорф пока что втихую, от людских глаз подальше.