Николай Rostov - Фельдъегеря́ генералиссимуса. Роман первый в четырёх книгах. Все книги в одном томе

Этот философический пассаж я привел к тому, что, придя к себе в комнату после чаепития с Пульхерией Васильевной, Порфирий Петрович застал там своего Селифана с бритвой наперевес и с белым полотенцем через руку.

Капитану в отставке неимоверно хотелось спать; все члены его тела были до того утомлены и развинчены, что свинтить их в одно единое целое не было никакой возможности – и, по правде говоря, и желания. И только из-за своей привычки он сел на табурет, заранее выставленный Селифаном посередь комнаты.

– Брей, душегуб, – сказал он устало, закрыл глаза и, уже засыпая, пробормотал: – Фигаро ты мой…

– Вечно, барин, вы меня ругаете последними словами! – подлетел Селифан к Порфирию Петровичу и ухватил его за нос бесцеремонно и больно. – Нешто других, русских, слов ругательных нет?

«Фигаро» Селифан почитал за самое страшное французское ругательство, хотя и знал прилично, без шуток, и по-французски, и по-английски, и по-турецки, и по-латыни, и по-древнегречески. Выучил вместе с барином.

Уместней было, конечно, употребить не «вместе с барином», а – «вместо барина». Языки капитану в отставке давались с превеликим трудом, и кивать на возраст было бы несправедливо. Выучил же Селифан, а он был намного его старше. Дядькой в двадцать лет к семилетнему Порфирию был приставлен. Ох и пропасть щеглов они наловили тогда вместе в окрестных барских лесах! Вот так природа с Порфирием Петровичем и Селифаном учудила.

Зимними долгими вечерами в деревне от нечего делать капитан в отставке самообразовывал себя этими языками, так как в детстве выучить их ему не пришлось.

Голова Порфирия Петровича от столь «нежного» брадобрейного прикосновения Селифана дернулась и непременно бы слетела с шеи, если бы Селифан не удержал ее за нос. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. С этой народной мудростью Порфирий Петрович решительно не согласился и взревел:

– Отпусти нос, ирод! – И добавил пару матерных слов.

– Давно бы так, – отпустил нос Селифан, и на лице его промелькнула довольная ухмылка. Дело было сделано. Барина своего он разбудил. Как и все брадобреи, он любил поговорить. Но не со спящим же? Тем более что ему было что сказать. Пустых разговоров он не терпел, и это преотлично знал Порфирий Петрович.

– Что там у тебя? Выкладывай! – спросил он строго Селифана, и тот запорхал вокруг капитана в отставке, если можно назвать тяжелое топтание селифановских сапог порханием, правда, руки его действительно летали вкруг головы Порфирия Петровича, что щеглы тех окрестных барских лесов.

– Дочка нашей барыни в гости к соседской помещице укатила, вот мать и разгулялась на просторе! – начал Селифан строго, но тут же получил должный отпор.

– Не твоего ума дело об этом рассуждать, – грубо оборвал его Порфирий Петрович.

– Конечно, – согласился Селифан, – дело ваше… молодое. А у дочки ихней, – продолжил он без перерыва, – несчастный роман нынешним летом с одним здешним барином вышел. Отец его им этот роман порушил. Сына в Москву служить отправил, чтоб, значит, больше им не свидеться. И то дело, что удумали… жениться! Они высоких княжеских кровей, а она кто? Девки-блудницы ей в придорожных канавах срамным делом на приданое собирают. Три рубля серебром с проезжего.

– Ты что говоришь, Фигаро?

– Это не я – народ сказывает. И понапрасну, барин, вы меня этой Фигарой срамите. Штоф водки мне нужен! – прибавил неожиданно. – Я возьму?

– Зачем это он тебе? – очень удивился Порфирий Петрович. Селифан, конечно, мимо рта не проносил, но только по великим праздникам.

– Разговор к Пимену есть. А разговор, как сами понимаете, без водки не разговор, а пустая болтовня!

– Пимен? Кто такой? Летописец, что ли? – пошутил Порфирий Петрович.

– До летописца ему еще далеко, хотя и много знает и многое может поведать. Банщик он при придорожной баньке.

– А о чем ты хочешь с ним поговорить? – насторожился Порфирий Петрович.

Селифан только с виду был обыкновенный мужик с косым, как говорится, рылом. Книжной премудрости он столько понабрался, что даже университетской публике нос мог утереть и в математике, и в философии, и в прочих науках. Не говоря уже о том, что умом его Бог не обидел, а уж хитрости мужицкой у него было выше крыши.

– А о том, барин, – отошел к двери Селифан, открыл ее и выглянул в коридор; потом, крепко ее прикрыв, подошел вплотную к Порфирию Петровичу и на вытянутой ладони показал ему медную пряжку. Пряжка была от фельдъегерской сумки.

Голова у капитана в отставке похолодела, выбритая до атласной гладкости кожа сморщилась и пошла складками, черные круги поплыли перед глазами, и душа его рухнула на землю. А ведь до этой минуты летала в облаках, так сказать, семейной жизни с Пульхерией Васильевной, парила на высоте птичьей, ангельской! «И поделом тебе… старый дурак, – зло подумал о себе Порфирий Петрович. – Вообразил невесть что. Жениться! Размечтался!» – и, овладев собой, сухо спросил Селифана:

– Где ты ее нашел?

– В конюшне.

– И девок расспроси, – протянул Селифану три рубля серебром Порфирий Петрович.

Селифан с гневом их отверг.

– Срам какой – денег им за это дело давать! Чай, не барчук какой… и не в том возрасте я еще. Они меня за другое любят. Переговорю, барин, не сомневайся.

– А что с ротмистром? Как он?

– С кавалеристом нашим? – презрительно переспросил Селифан.

Сей род войск он глубоко презирал и считал пустым и никчемным. Отчасти из-за того, что Порфирий Петрович служил в артиллерии, а он при нем был денщиком.

Проникся Селифан к ней, к артиллерии, заслуженным уважением за основательность ее хозяйства: пушки на лафетах, ядра чугунные, порох и особенно лошади. «На кавалерийской разве вспашешь? – любил говорить он тем, кто не разделял его взглядов. – А на наших битюгах враз – и не поморщишься!»

Хлебопашец, одним словом.

Правда, ни пахать, ни сеять ему не довелось. А кто из спорщиков пахал и сеял?

Кавалеристы, одним словом.

Но больше всего Селифан не любил гусар. Драгуны хоть с мушкетами, при порохе, а эти, при саблях, только воздух и могут один рассекать. Так что ротмистру Маркову повезло еще, что он был драгуном.

– Так что с Марковым? – пришлось еще раз спросить Порфирию Петровичу.

– А что еще с ним, драгуном, может быть? – вопросом на вопрос наконец ответил Селифан. – Матрена за ним глядит. Вылечит, наверное. Сущая ведьма. Все хозяйство под себя взяла. Барыня наша перед ней по одной половице из-за страха ходит. Боится, что ненароком сглазит. Бабка моя про таких мне рассказывала. Оборонил я нас от этой ведьмы. А драгун ей чем-то глянулся. Не сомневайтесь, барин, вылечит. Так я возьму штоф с водкой?

– Бери, – не сразу ответил Порфирий Петрович и отдал ключ от дорожного сундучка, где хранились штофы с водкой. Водка предназначалась для ротмистра Маркова исключительно в лечебных целях, и она уже кончалась. Больной употреблял ее без меры. Но все же, по подсчетам Порфирия Петровича, три штофа с водкой еще оставалось.