Николай Rostov - Фельдегеря генералиссимуса

История девятнадцатого века — как, впрочем, история любого другого века — есть, в сущности, величайшая мистификация, т. е. сознательное введение в обман и заблуждение [1] Так толкует это слово Ожегов (Словарь русского языка, состав. С. И. Ожегов, третье издание, М., 1953 г., с. 314). Сразу же хочу предупредить, что все последующие сноски, комментарии и примечания в моем романе будут следовать, набранные мелким шрифтом, непосредственно за текстом, к которому они относятся. Это сделано исключительно для того, чтобы не затруднять ваше чтение. К тому же, как правило, примечания и комментарии или вовсе пропускают, или прочитывают после прочтения всей страницы, а этого мне бы не хотелось, так как они играют, смею думать, наиважнейшую роль в моем романе. .

Зачем мистифицировать прошлое, думаю, понятно.

Кому-то это выгодно.

Но не пытайтесь узнать — кому? Вас ждет величайшее разочарование.

Выгодно всем — и даже нам, не жившим в этом удивительно лукавом веке.

В августе месяце 1802 года два императора, русский и французский, встретились на Мальте.

Прутиком на мальтийском песке нарисовали они карту Мира.

Потом эту карту они приложили к Договору, который подписали там же — на Мальте.

На два десятилетия вперед определил судьбу Европы этот Договор. Но кто помнит название этого Договора, а у него их было аж целых три?

Мальтийский Договор, Договор на Песке, Договор о внутренних морях.

По этому Договору Черное море должно было стать внутренним морем России, а Средиземное — Франции.

Таковыми они и стали в 1806 году.

Никто не помнит!

Вычеркнут, вымаран, будто История пишется сначала на черновиках, а потом переписывается набело.

Впрочем, так оно и есть. Но упаси нас Боже от времени, когда этот черновик извлекается из небытия и становится беловиком Истории.

Передел Истории страшней передела Мира. Пример тому Симеон Сенатский, старец Соловецкого монастыря, — в миру Александр Романов, постригшийся в монахи сразу же после неудавшегося покушения на жизнь его отца — императора Павла Ι.

Ходили слухи, что он, Александр, в этот заговор был замешан. Но это были всего лишь слухи. Расследование ведь не проводилось.

Никто из заговорщиков не пострадал, если не считать Беннегсена, убитого в пылу самого заговора.

После известных всем событий, произошедших 14 декабря 1825 года на Сенатской площади в Петербурге, сей старец обнародовал свою так называемую Историю Александрова царствования.

Что из этого вышло, всем хорошо известно. Подлинная История России разошлась на анекдоты, как вчерашняя газета — на самокрутки.

С документальной точностью доказано, что эти события произошли на тринадцать лет раньше, т. е. в 1812 году, но я оставил прежний год, так как у широкой публики двенадцатый год ассоциируется с другими событиями. Не буду говорить, произошли эти другие события на самом деле или были смистифицированы. Отошлю к моему роману второму «Симеон Сенатский и его так называемая История александрова царствования». Те же герои, но в еще более невообразимых обстоятельствах!

Не сомневаюсь, кто-то из моих читателей с негодованием сейчас захлопнул мою книгу. Так я им вдогонку хочу сказать: «Может быть, вы правы — и Историю нашего Отечества вы знаете превосходно, но уверяю вас, История России Порфирия Петровича Тушины в моем изложении ничем не хуже — и уж, точно, правдивее многих других Историй России. Впрочем, не мне об этом судить, а вам».

И последнее. Жанр своего романа я так и не определил. Это исторический роман и детективный — одновременно; но, отнюдь, не историческая сказка — и, конечно же, не мистификация.

И вот еще что. Хотя нет. Об этом расскажу позже в послесловии к своему роману.

Не советую его вам сейчас смотреть. Прежде роман прочитайте. А впрочем, как хотите. И все же… не советую!

12 марта 1801 года.

Лишь мгновение колебались на весах Судьбы чаши Жизни и Смерти. В спальню ворвался конногвардейский полковник Саблуков.

Беннегсена он ударил пудовым кулаком в грудь, и тот, выронив шпагу на пол, упал замертво. Братьев Зубовых схватил за уши (Платона — за левое ухо, а Николая — за правое) и принудил встать их передо мной на колени; потом он их отшвырнул в угол.

Остальные заговорщики пришли в себя и ощетинились шпагами. Полковник Саблуков снял со стены алебарду и, как оглоблей, прошелся по ним.

Мне показалось, что он обращается с ними как с разбойниками. Такими они в сущности и были, раз подняли руку на своего Государя.

В спальню вбежали его молодцы-конногвардейцы. «Сир, — сказал мне тогда полковник, — Вам необходимо показаться войскам». Я в горячке было пошел за ним, но остановился. «В ночной рубашке, — улыбнулся я ему, — и босым?»

Кто-то из его молодцов одолжил мне свой мундир. В этом мундире и предстал перед своими верными войсками.

Они стояли побатальонно и троекратным «ура» встретили наше появление на крыльце.

«Вы спасли от смерти не только меня, своего Государя! — сказал я полковнику со слезами на глазах. — Вы спасли Россию!»

Три дня ликовал Петербург по случаю моего счастливого избавления от смерти.

Дневник Павла Ι, перевод с французского А. С. Пушкина.

Подлинность этого Дневника до сих пор оспаривается, точнее — оспаривается авторство императора Павла Ι на том основании, что оригинал до сих пор не найден, а есть только пушкинский его перевод. Мол, сам Пушкин его сочинил, правда на основании событий той мартовской ночи — и выдал за Дневник Павла Ι. Но по большому счету это не имеет никакого значения, так как подлинность тех событий неоспорима.

Порфирий Петрович Тушин в отставку вышел по болезни в чине артиллерийского капитана.

Болезнь приключилась после контузии.

Турецкое ядро ударило ему под ноги и перелетело через его голову; он опрокинулся на спину и сильно ударился затылком о землю.

Очнулся только на следующий день в лазарете.

Болезнь его была престранная. Порфирий Петрович вдруг ни с того ни с сего впадал в немое оцепенение — и стоял этакой античной статуей минут пять, а то и больше.

Разумеется, он не видел и не слышал, что происходило вокруг него в тот момент. Другие картины клубились в его больной голове.