Олег Хафизов - Сабля Волынского

– Стало быть – наша победа?

– А с запада – словно свирель жалобная играет – русская дева рыдает.

– Что же – перебьют нас татары?

– Перебьют столько, что и победа не в радость. Но ты о том молчи.

Вскочив в седла, князь и воевода поехали обратно, в русский стан.

– Видно по огням, что Орда только собирается от Гусиного брода, – сказал князь уже обычным, не зачарованным голосом. – Всю ночь они были в седле, а утром пойдут в бой измученные, мы же отдохнем и изготовимся. Ты хорошо урядил наши полки, брат.

Если бы в распоряжении Мамая был воздушный шар или хотя бы игрушечный вертолетик с камерой, какие используют археологи для съемок Куликова поля с высоты птичьего полета, то он увидел бы, что за лесом, поодаль от поля боя, выстроился большой отряд кавалерии. Возможно, Мамай отменил бы свой приказ атаковать русских с марша, отошел бы назад и стал маневрировать, выжидая подхода литовской армии Ягайлы, которая, в свою очередь, ожидала исхода дела в одном дневном переходе от Куликова поля. Литовцы и татары объединились бы, перевес их армии стал бы решающим, и тогда история развернулась бы в каком-то другом, неизвестном направлении, а наша повесть превратилась бы в фантастическую.

Однако в распоряжении Мамая не было ни карты, ни даже обычного полевого бинокля. Он видел только то, что можно рассмотреть с возвышения невооруженным глазом, а знал только то, что донесли ему вчера разведчики, доскакавшие до реки и увидевшие, что русские огромным силами (в несколько тысяч человек) пересекают Дон в пологом мелком месте.

Поэтому он решил взять без хитрости, геройским нахрапом, и давить на упрямых русских всеми силами, до тех пор, пока они больше не смогут терпеть, побегут и начнут сыпаться вместе с конями с крутого обрыва, как это бывало раньше и будет всегда.

С того места, примерно в версте от основного сражения, где скрывался Засадный полк, тоже было мало что видно и мало что понятно. Если бы кто-нибудь из нас, без специалиста, посмотрел отсюда на сражение, он вряд ли разобрал бы, что там происходит. Более того, он вряд ли даже понял бы, что яростная битва идет уже более часа и, очевидно, близится к развязке.

Какие-то люди на конях скакали и ездили шагом туда-сюда, некоторые собирались в группы и куда-то уезжали, другие, напротив, откуда-то возвращались, отдыхали, жадно пили воду или перевязывали раны. Иногда звучали сиплые сигналы трубы, очевидно, понятные участникам этого действа и вызывающие их заметное оживление, ветер доносил металлический перестук или какой-нибудь отдельный, особенно громкий выкрик, но в целом – даже сильного шума не было слышно в этой войне без стрельбы, обстановкой напоминающей какое-то очень важное международное конноспортивное соревнование.

Однако, в отличие от нас, начальникам Засадного полка картина происходящего была вполне ясна по расположению и передвижению знамен в бесформенной гуще толкущихся всадников, по сигналам русских и ордынских рогов, которые они различали на звук и, главное, по настроению людей в задних рядах, которое передавалось за версту какими-то мистическими флюидами.

Это настроение было близко к отчаянию.

Сняв блестящие шлемы, князь Владимир Серпуховской и воевода Боброк подползли к пригорку, из-за которого было видно, как русская кавалерия выстраивается для отражения очередного натиска ордынской лавы, а по полю, усеянному телами, гарцуют отдельные русские и татарские витязи, которым показалось мало общей свалки и хочется еще погеройствовать.

С тех пор, как утром сошел туман, начался бой, и Передовой полк был переколот в первом суиме (сшибке войск), три главных полка русской армии заметно уменьшились, почти слившись в одну массу, и отползли назад, к лесу. Теперь требовалась особенная осторожность, чтобы какой-нибудь чересчур азартный татарин не вломился в задние русские ряды и не заметил засаду, – ведь это могло изменить весь ход боя и сделать напрасными те жертвы, которые уже и на самый приблизительный пригляд казались огромными.

Еле различимый гул донесся с другого, страшного конца поля, затем оттуда потянуло пылью, и раздался рев трубы. Начинался следующий акт сражения, который не мог быть никаким другим, кроме последнего, для обеих измученных сторон.

– Пора ударить, Димитрий Михайлович! – сказал Владимир Серпуховской, приподнимаясь на локте и вглядываясь вдаль.

Более молодой, пылкий и знатный Владимир Серпуховской, как ближайший человек и двоюродный брат великого князя, был в Засадном полку кем-то вроде шефа и официального командира, но реальным начальником, имеющим право вето, был, по общему согласию, более опытный и рассудительный Дмитрий Боброк.

– Не время, княже. Еще надо ждать, пока ветер дует нам в лицо, – дурная примета, – отвечал Боброк, отводя глаза.

Необъяснимым, но проверенным чутьем он чуял, что нужный момент очень близок, но несколькими минутами раньше весь их замысел может оказаться бессмысленным: они просто втянутся в общий бой и будут перемолоты вместе со всей армией. А на несколько минут позже, когда начнется паническое бегство, их снесет волна бегущих товарищей. Так что, убеждая нетерпеливого князя Владимира и, отчасти, самого себя, он, как обычно, прибегал к колдовским приемам.

Пригнувшись, князь и воевода побежали обратно к полку, откуда уже доносились нетерпеливые выкрики дружинников, утративших субординацию из-за нестерпимого ожидания.

– Братьев наших режут, а мы хоронимся! Кого будем выручать, когда всех побьют! Веди нас, княже, а не то – пойдем без тебя!

Видя, что и его сейчас не послушают звереющие воины, Боброк сообразил, что другого момента не будет. Он надел шлем, послюнявил палец, уловив им направление ветра, которое оставалось прежним, и командным, велиим голосом, гаркнул:

– Ветер нам в спину! Добрая примета! По коням, братья! Да поможет нам Бог!

Затем он добавил еще один русский воинский клич, который без изменений дошел до наших дней, но был опущен автором «Сказания о Мамаевом побоище». Умолчу о нем и я.

В наше время ученые искусственно разводят ковыль на том месте, где, предположительно, шла Куликовская битва. В середине июня туристы могут любоваться жемчужными волнами цветущего ковыля, который непрерывно трепещет и бежит в ровных потоках ветра, не стихающего здесь никогда. Ковыль охраняется законом, и если бы Мамай со своими нукерами заехал на территорию заповедника, то был бы оштрафован бдительными потомками Дмитрия Донского…

Но при Анне Иоанновне участки девственной степи с природным ковылем еще сохранялись кое-где, между распаханными полями. И земля здесь выталкивала наружу металлические предметы, оставшиеся со времен Мамая и последующих, не менее бурных времен, когда эти места назывались просто Полем и по ним проходили Польские украйны – степное море южнорусской границы.