Колин Голл - Укрощение дьявола

–Боже! Когда же я была счастливее, чем теперь! Это какое-то волшебство!

–Тебе во всем видится волшебство.

Сара опустила руки вдоль тела, повернула голову к плечу и внимательно посмотрела на такого ей родного и близкого по духу мужчину.

–Ты не находишь, что мы похожи друг на друга? – спросила она.

–Как это? – не открывая глаз спросил Вельзувел.

–В тебе живут две разные личности. Одна – пессимист, для которого жизнь мрачная неизбежность, другая – артистическая натура, утонченная, благородная, а я – проекция тебя второго.

Тут он открыл глаза и не зная, как отнестись к этим словам, воскликнул:

–Только этого еще не хватало! Жизнь, которую я веду, принадлежит только мне. Мой опыт является суммой дьявольского предназначения. Я доволен своей жизнью, и мне не нужна родственная душа, которая разделила бы ее значительность и красоту.

Слова эти возмутили Сару, и вполне справедливо.

–Что ты знаешь обо мне?

–Тождественность человеческих существ ведет к тому, что изучение страстей и слабостей одного человека позволяет прояснить особенности всех остальных.

–Неужели ты никогда не испытывал желание сблизиться с женщиной?

–В любви люди взаимно подавляют друг друга. В дружбе больше положительного. Движущая сила дружбы – преданность. Но это чувство всегда обязывает к чему-нибудь.

–Эти цветы. Ты сделал то, что доставило мне удовольствие.

Растроганные интонации, однако, не оказали на Вельзевула никакого впечатления.

–Не могу сказать, почему, – бросил он.

–Я тебя знаю. Ты никогда не выскажешь полностью, то, что хочется. Ты прожил тысячи лет и никогда не чувствовал себя любимым. Это ужасно!

–Любовь – слабость, она делает мужчину зависимым, ревнивым, подозрительным…

–Любовь делает всех счастливыми!

–Как подумаю про поцелуи, слюни, похоть, так сразу плеваться хочется. Моя природа исключат все это.

–Почему ты выбрал меня?

–В оценке людей, как и человек, я руководствуюсь личными пристрастиями, будь то симпатия, отвращение, любопытство.

–Ты презираешь людей, особенно женщин за их противоречивость. Но в тебе самом немало противоречий. Я удивлена, как до сих пор ты не потерял терпение от своей многоликости.

–Это мнение – плод ложного представления обо мне. Выкинь все это из головы.

–Ты боишься быть откровенным со мной. Вот и все.

–Я вел откровенные разговоры со многими женщинами. Мало кто помнит теперь Сафо с острова Лесбос, Клеопатру, Екатерину II, Элеонору Рузвельт, Маргрет Тэтчер, Мадлен Олбрайт. Но никому из них я не сказал всей правды. И тебе не скажу.

–Ты хоть раз, один единственный раз испытывал влечение к женщине?

–Я меньше всего создан для роли любовника. При все том должен сказать, что мужчина не может любить женщину больше, чем себя самого. Насколько я сейчас еще могу вспомнить, Роберт Сауди как-то сказал Шелли, который в то время разрывался между женой и любовницей: «Мужчина должен уметь ладить с любой женщиной. Я ведь не расстаюсь со своей женой. По-моему, в конечном счете, семейная жизнь у всех одинаковая. Выбор женщины ограничен, да и разницы между ними, признаться, тоже нет никакой».

–Может быть, он прав, – согласилась Сара. – Но это никак не общее правило.

4. Сара даже не знала, что подумать, когда в гостиную вошел Вельзевул в довольно-таки странной одежде. Так одевались, следуя моде в прошлом веке. На нем был темно-коричневый шерстяной пиджак, кроем и фасоном изобличавший его чикагское происхождение, белый воротник, непомерно широкие полы, чулки, словом, нечто причудливое и свободное в обшлагах. Он встал перед ней и скрестил на животе руки: глаза его икрились лукавством, в уголках губ пряталась улыбка. Он веселым видом своим хотел показать, что сейчас он в образе.

–В некоторых отношениях мне нравится быть квакером, – пояснил Вельзевул.

–Смею вас спросить, сэр, – сказала Сара в манере того времени. – Что тому причиной?

–Обратитесь к лидеру нашей общины, он объяснит, – в той же учтивой манере отвечал Вельзевул. – Квакеры, как никто другой, умели жить в полном соответствии со всеми законами природы.

–У тебя есть талант к подражанию. Фантазия твоя неистощима!

–Тут не в фантазии дело, а в выборе. Если бы я мог жить человеческой жизнью, мне бы не пришлось искать себя. Есть община, которая мне очень близка по духу, я говорю о мормонах. Все у них мне нравится.

–Иногда мне кажется, что ты являешь собою тип вечного юноши.

–Хорошо сказано.

–Послушай, раз ты можешь возвращаться в прошлое, почему бы тебе не прожить жизнь какого-нибудь квакера, себе в удовольствие.

–Прошлое неизменно. Я не могу втереться в уже завершенное событие. Но я могу присутствовать наблюдателем: возможности самостоятельно участвовать в судьбе какого-либо человека у меня нет. Сейчас ХХI век, я соответствую своему времени, поэтому я могу вмешиваться в ход любого события мирового значения, могу вредить, мешать, направлять, влиять, определять, что-то завершать.

–Одна особенность, характеризующая тебя как романтика, возможно, больше, чем что-либо другое, проявляется в твоей отчужденности. Тебе неуютно в наше время, ведь так.

–Да. Я нахожу современный мир пошлым, стремительным, много всего искусственного, фальшивого, сейчас время жирных паразитов, так я называю политиканов. Поэтому я так часто убегаю в прошлое.

–Каким образом?

–Через музыку. У меня есть ложа в Метрополитен-опера. Я был на всех премьерах, включая величайший концерт всех времен и народов, который состоялся в 1983 году в честь столетия первого театра мира.

–А что ты играл вчера?

–Сонату си минор Листа.

–Спасибо, что ты со мной делишься не только своими знаниями, но и духовным богатством. Скажи, а прошлом есть твое любимое время?

–Само собой. Поскольку я люблю музыку, а самым насыщенным музыкой периодом был 19 век, – время полное красоты, да еще и литературу, то мне не приходиться раздумывать над тем в какое именно время мне хочется вернуться. С трепетом и нетерпением я возвращаюсь в Париж. Время между 1830 и 1840 годами. Только представь себе сколько великих людей жили в одно время и встречались друг с другом в этом прекрасном городе: Паганини, Фр. Шопен, Ф. Лист, Г. Берлиоз, Р. Вагнер, Мендельсон, Шуман, Эжен Делакруа, О. де Бальзак, Ж. Санд, В. Гюго, А. Дюма, Г. Гейне, Вебер, Шатобриан, А. де Мюссе, Проспер Мериме, Сент-Бев, Ламартин, Дженни Линд – шведская певица, она обладала голосом огромного диапазона, отличавшимся красивым тембром и кристальной чистотой. Иоганнес Брамс, Антон Рубинштейн, великий тенор Рубини, Жозефина Фодор и многие другие. Париж был тогда центром духовной жизни Европы.

–А ты был в Мулен Руж?

–Разумеется. Причем в золотое время, когда там блистала Ла Гулю, танцовщица незаурядная, у нее было свое, ей одной присущее обаяние. Ну, и, конечно, Лотрек. Он приходил по два-три раза в неделю. Кажется, он жил в доме на рю Пигаль. До сих пор помню, громыхает оркестр в большом зале, горят все лампы, большинство присутствующих – иностранцы, они полностью отдаются волшебству музыкального водоворота, Ла Гулю как вихрь, кружится в бешенном ритме, потом в прыжке вскидывает ногу и с визгом садится на шпагат. Какими словами можно охарактеризовать ее стиль? И был ли у нее стиль. Куда более важно другое: – она умела создать нужное настроение. Эта вздорная, надменная и безнравственная манера вести себя доставляла ей шумный успех у грубых душ, наводнявших залы подобных домов. Им нравилась ее наглая и нелепая претензия на исключительность. Лично я видел в ее попытках олицетворять нескромность некую артистическую одержимость. Что до Лотрека, он был необщительным, сидел всегда один, много пил, но он видел, понимал, чувствовал все, что творилось вокруг. Тогда он был малоизвестен и возбуждал внимание лишь тех, кто слышал о его уродстве. К чести американцев, они раньше других оценили гений Лотрека и стали покупать его работы. Позднее состоялась выставка его картин и один проницательный финансист с Уолл-стрита сказал: «Я не нахожу, что его картины мало пригодны для моего дома, Фанни. В гримасах его женщин есть боль, а сами работы дышат возвышенной печалью». «Но художник груб, он рисует распутных женщин», – возразила ему молодая спутница в соломенной шляпе. «Давно ли вы стали безразличны к страдающей душе, обездоленной судьбою? Да, манера груба, но ее оправдание – в гениальности художника. Другие художники видят назначение в том, чтобы вознести свой талант на те высоты, откуда он будет виден всем, но Лотреку не нужна слава, он не думает о бессмертии, не испытывает страха перед величием божьим, он честно рисует то, что чувствует. Его сердце, пронзенное сотней стрел, истекает кровью. Не забывайте, что творчество – единственное утешение великих людей склонных к уединению. Там их счастье. Может быть, позже вы полюбите его, но не за то, что он аристократ, вы просто обнаружите, что природное благородство Лотрека сообщает прелесть любой детали в его картинах». Это объяснение отнюдь не обескуражило Фанни и она, выражая наивную веру в гений художника, сказала с воодушевлением: «Теперь я его понимаю!» Я был и в тот вечер, когда за столиком сидел принц Уэльский, будущий король Эдуард VII. Забавная вышла сцена – Ла Гулю, как обычно ярко накрашенная, замечательно вульгарная, одетая без вкуса, неизменно в своих рваных чулках кружится в танце, не всегда попадает в ритм, она часто позволяет себе вольности, но ей все простительно, она звезда Мулен Ружа, так вот, она знает, что в зале высокородный принц, и как бы непроизвольно движется во время танца к его столику, а когда оказывается рядом, бросает в него озорной горящий взгляд, который мог озарить светом самый темный подвал, и кричит: «Эй, Гэльский, с тебя шампанское!» Если учесть, что слова обращены к английскому принцу, это довольно вызывающий жест. Но Ла Гулю великолепна, эффектна и может себе позволить быть дерзкой со всем блеском своего жеманства. Она часто попадала в скандальную хронику. Я видел, что принц был приятно обезоружен ее непристойностью. На другой день за обедом он одному барону сказал весьма изысканно: «Желал бы видеть я снова Ла Гулю, а там уже манит меня причудливый Мулен Руж. Эта женщина непристойна, больше, чем допустимо. Но именно в этом ее очарование». Однажды какой-то журналист, чей посредственный ум находил ее чересчур распутной, возмутил Ла Гулю своим порицанием. Она быстро нашла блистательные слова для ответа: «Что за вопрос?! Черт бы побрал всех этих газетчиков! Мне все можно. Я глуха к голосу рассудка, это у меня от матери. О отце своем, не знаю, что и сказать. Он был заклинателем змей. И вообще, я дивный цветок ночи – да что там! – я прекрасное творение господа бога».