Стасс Бабицкий - Гремучий студень

– Брат, – предположил почтмейстер.

– Или сын. Но чего мы гадаем, скоро сами все у артиста и спросим. Пришли, вон и Шубин выплясывает под окнами.

Ограбленный финансист и вправду не мог стоять на одном месте, – до того нервничал, что и глаз левый начал закатываться. Иван Лукич бросился навстречу. Вцепился в рукав митиной шинели и, как волжский бурлак, тянущий бечевой огромную баржу, повел его к крыльцу.

– Идемте, идемте же скорее!

Квартира артиста Малого императорского театра Столетова обставлена была весьма колоритно. На стенах афиши бенефисов, среди которых выделяется аршинное полотно с выведенным красной краской названием «Эмилия Гал…» Далее прочитать невозможно, сверху надпись перекрывают «Лес» и «Гроза». На подоконнике горделиво выглядывают из-за подвернутой бархатной шторы пять хрустальных графинов с нарисованными золотыми птичками. Митя толкнул сыщика локтем и тихонько присвистнул: знаменитые «журавли» из ресторана «Славянский базар», в них подается лучший коньяк тем гостям, кто завтракает аж до трех часов дня. Стоит каждый «журавлик» по пятидесяти рублей. На столе и бюро теснятся пустые и початые бутылки рангом поскромнее. Одну из них Столетов потряс, взбалтывая содержимое, сделал изрядный глоток и обратился к вошедшим:

– С чем пожаловали?

Он явно привык жить на широкую ногу. Халат носил парчовый, хотя и давно не стиранный. В этом золотом роскошестве артист возлежал на широкой кровати у окна. Выслушав посетителей, взболтал бутылку и приложился к горлышку, в этот раз – надолго. Потом заговорил:

– Грабеж… Бомба… Что вы такое лопочете? – помятое лицо Михаила Ардалионовича выражало беспросветную скуку, но голос был прекрасного тона, такой непременно должен покорять сердца зрителей, особенно дам. – Вчера мне нездоровилось, потому из дома не выходил. Ни днем, понимаешь, ни вечером.

– Да как же? А протокол?

Мутные глаза Столетова на миг сфокусировались на лице финансиста, но потом он брезгливо поморщился.

– Нет, все равно не понимаю, что вы городите. Какой еще протокол?

– Вы же при мне, сударь, давали объяснение квартальному надзирателю, – Шубин побледнел и схватился за сердце.

– Бог с вами, господа. Шутить надо мною вздумали? – набычился Столетов. – Говорю же вам, я вчера из дома не выходил! До самого спектакля.

– Ах, видали вы такое? Скажите, да есть ли предел людской подлости, – закипал финансист, еще больше бледнея. – Денег казенных украл на двенадцать тысяч… И брешет!

Актер сел, спустив с кровати голые ноги, отхлебнул еще вина.

– Я понял. Обычно бывает, что мне изменяет разум, если выпью лишку. Теперь вижу, что и вы в опойной горячке теряете разум, потому и выдумываете подобные нелепицы.

– Но деньги! Где же деньги?

– Деньги? – ощерился Столетов. – Двенадцать тысяч, так вы сказали?

– Да, да! Где они?

– Послушайте… Да если вы всю мою квартиру перевернете, тут и трех рублей не наберется!

Иван Лукич сделался страшен лицом. Непонятно было: то ли бросится на артиста, то ли свалится в припадке. Митя на всякий случай подступил к нему ближе, придержал за локоть. Хотел успокоить, но это возымело обратный эффект. Чувствуя поддержку почтмейстера, Шубин решился дать выход своей ярости. Он вцепился в отвороты парчового халата и закричал:

– Верни деньги, сволочуга! Верни-и-и-и!!!

Столетов сперва опешил от такой наглости, но потом ответил геневно:

– Да ты кто такой? Ты червяк. Захочу – помилую, захочу – р-р-раздавлю!

Положил свою широкую ладонь на вспотевший лоб Шубина и оттолкнул. Тот впечатался бы затылком в стену с афишами, но Митя успел его подхватить и удерживал в крепких объятиях, пока упрямый финансист пытался вырваться, пыхтя и ругаясь на все лады.

– Скажите, любезный Михаил Ардалионович, – почтмейстер решил свести разговор в иную плоскость, а заодно успокоить и артиста, поэтому добавил в голос елея, – какой спектакль вчера играли в Малом? Я, знаете ли, давно не бывал в театрах, хотя прежде захаживал…

Столетов отмахнулся от него жестом, каким обычно прогоняют назойливую муху.

– Вам-то что за интерес?

– Неужто забыли?

– Что за оскорбительные намеки?! – возмутился артист. – Я, пока еще, в своем уме. Чего не скажешь о вас. Пришли непрошеными, поклепы наводите… Я прекрасно помню, что вчера давали «Эмильку». Не люблю эту пьесу, мне там играть нечего. Знай, глаза выкатывай да ори погромче. Да и смотреть, как Машеньку щупают другие – никакой радости. Другой разговор – испанцы. Я в «Овечьем источнике» одну красотку за бочок ущипну, другую на колени посажу. А Ермолову, помнится, прижал, аж душа вон. Командору все дозволено!

Он захохотал, но в смехе этом не было веселья, одна злость. Артист упивался собственной значимостью.

Мармеладов, до того скрывавшийся в затененном углу, вышел на свет.

– Г-н Столетов, обычно вы выбираете роли серьезные, трагические. Но, видимо, пришло время сменить амплуа.

– С чего бы это?!

– Вы же перед нами комедию разыгрываете. Убедительно, – сыщик нарочито медленно похлопал в ладоши, изображая театральные аплодисменты. – Я даже готов поверить вам на слово. Вот только… Мы с приятелем поспорили, кем вам приходится тот бомбист, что замыслил это ограбление. Братом? Или сыном?

Столетов закашлялся, поперхнувшись вином. Вскочил на кровати, попирая ногами подушки и возвышаясь над сыщиком на две головы. Лицо актера налилось кровью, чуть не до черноты, а жилы на лбу взбугрились – вот-вот лопнут.

– Брат-бомбист? Вы, похоже, хотите втянуть меня в какой-то прескверный водевиль! Не выйдет! – голос его заполнил комнату, выплеснулся в приоткрытое окно, раскатился далеко по двору, где другие жильцы и привратник Харитон внимали этому монологу. – Не выйдет, господа! У меня связи при дворе! Я самого Потемкина-Таврического на ассамблее в Зимнем дворце играл! А вы хотите произвол учинить? Дудки! Вон отсюда, вероломные людишки! Па-а-адите про-о-очь!!!

Он задохнулся и замер, словно в ожидании аплодисментов. А когда досадные посетители скрылись за дверью, привычным жестом взболтал бутылку и, допив остатки, отшвырнул ее в угол.

По лестнице Митя шел первым, взвешивая про себя, врет актер или не врет. На первый взгляд возмущение выглядело сокрушительно-настоящим. С другой стороны, все в империи, а также и во многих заграницах, знают: Столетов – талантище. Что ему возмущение разыграть? Запутанная история…

В отличие от тихого и задумчивого почтмейстера, Шубин спускался с причитаниями. Разобрать, что он бормочет, не представлялось возможным, хотя и без того понятно – Иван Лукич пенял на судьбу. Ограбленному директору представлялось, что он сходит с ума. А может, все привиделось в кошмарном сне? Он вот-вот проснется, пойдет в контору, выдаст деньги курьеру и тот на казенной карете…