Виктория Дьякова - Фарфоровый бес

– В клуб, на Галерную, – распорядился он, усевшись в сани.

– Как скажете, барин, – кашлянув, откликнулся ямщик, – ну, пошли, залетные! – Лошади весело тронули с места. Мимо, покрытые голубоватым инеем, поплыли каменные громады домов, по большей части освещенные только фонарями у подъездов. Вскоре показался и дом княгини Гагариной, у которой остановился князь Петр Иванович Багратион и проживали мадемуазель Алиса с княгиней Анной Александровной. Перед домом по обыкновению стояло с десяток экипажей, верхние этажи были ярко освещены, было видно, как за шторами движутся серые силуэты посетителей. Кто-то беседовал в группке, прохаживаясь перед окнами, кто-то даже танцевал – на несколько мгновений в одном из окон появилась вальсирующая пара и тут же исчезла.

– Езжай скорей, – приказал Денис извозчику. Ему хотелось как можно скорее уехать от дома Гагариных. Теперь воспоминания о вечере, состоявшемся здесь недавно по поводу чествования героев Аустерлица, вызывали у него раздражение и даже злость. Он сам удивлялся тому, с каким отвращением он думал теперь об Алисе, тогда как еще с утра у манежа восхищался ее прелестью и даже был склонен сравнивать ее с Анной. Игра Алисы, показанная ясно Елизаветой Михайловной, не вызывала у него сомнений, и он чувствовал презрение к ее хитростям. Теперь Алиса сравнялась для него с Наташей Чернышевой, упавшей в грязь на охоте, чтобы привлечь к себе его внимание. Сколь разительно обе они, в его представлении, отличались от Анны. Пусть Анна была неверна и изменила клятвам, которые они давали друг другу перед началом войны, но даже в грехе сколь искренне было ее раскаяние и переживание, когда она молила его о прощении в госпитале накануне Аустерлицкой баталии, что он не мог забыть об этом. Анна не просто извинялась, она надрывала себе сердце. Несмотря на обиду, терзавшую все его существо, он сочувствовал ей, иногда даже больше, чем самому себе. Анна ничего не играла, ничего не рассчитывала. Она увлеклась маршалом Ланном и открыто призналась ему в этом. Тогда ему казалось, что он никогда не простит ее. Теперь же он готов был простить и любить с прежней силой.

Старик смотрел на снег, на бескрайнюю снежную равнину, расстилавшуюся перед ним. Он смотрел на снег в долгие, темные зимние месяцы, как и во все остальные… Смотрел на коричневатую водную гладь, плескавшуюся за окном его дома. Иногда ему казалось, что его убежище, полупустой дом на самом окраине земли, осталось единственным человеческим жилищем, и никого в округе больше нет. Нет и никогда не было. Только он, его прошлое, его память и бесконечная череда образов, населяющих ее пространство.

Он сам отправил себя в изгнание, он поселился подальше от людских глаз, потому что боялся. Он выбрал заброшенный замок на берегу залива из-за того, что со всех сторон здесь его окружала… пустота. Пустое, ровное пространство – вода и земля, больше ничего. Ни единого деревца, ни единого кустика. Даже те, которые росли прежде, он приказал выкорчевать. Не потому, что он не любил деревья, – просто для того, чтобы не загораживали обзор.

Кроме того, что насаждения раздражали его, они таили в себе опасность, ведь за ними мог спрятаться «он», тот, которого старик боялся и ждал, ждал в осатанелом, нервном напряжении вот уже почти пятнадцать лет, или «они», которых он также ждал со страхом.

За многие годы, проведенные в одиночестве, прошлая жизнь стала казаться ему сном. Да и была ли она на самом деле? Убежав из столицы, он не взял с собой ни единой вещи, которая напоминала бы ему о прошлом, он все бросил им, надеясь забыться вдали от светской суеты и празднеств. Но спрятавшись от людей, старик не спрятался от себя и от собственного страха.

Когда-то он очень гордился своей статью, красивым лицом и роскошью, в которой жил. Теперь же приказал убрать все зеркала, которые достались ему от прежних хозяев дома, чтобы они не напоминали ему о том, как бежит время. Да и о многом ином – тоже.

Страх, захватывавший его все сильнее, бессонными ночами навязчиво рисовал старику одну и ту же картину: в золоченой рамке зеркала ему виделись они оба, «он» и «она», его враги. Одетые в расшитые золотом одежды прошедшего века, они улыбались ему и манили к себе. Но это было только видение. Оба они уже давно лежали в земле, а он, несмотря на все трудности, все еще был жив. И они не возьмут его к себе, не затащат в ледяные хоромы смерти, где нынче властвуют безраздельно. Он знал, что вовсе не случайно они теперь являются по его душу. Они хотят свести полный расчет. И бесспорно – есть за что.

Одержимый жаждой властвовать над стареющей государыней, охваченный тщеславием и гордыней, он не желал мириться с наличием грозного, заслуженного соперника, который пользовался у его монархини уважением, а в недавнем прошлом безраздельно господствовал в ее сердце. Он сделал все, чтобы избавиться от его присутствия. Сначала клеветой он добился ссылки, а там уж, вдалеке от глаз царицы, нашел верных людей, которые за хорошую плату ускорили в его интересах кончину ненавистного властелина.

Он думал тогда, что величие как амулет, сними его с мертвого, адень на себя, и сам станешь равным ему. О, первые мгновения возвышения, когда он, гвардейский ротмистр без роду без племени Платоша Зубов, почувствовал себя равным ему, правителю Новороссии князю Потемкину-Таврическому! Как были эти мгновения сладостны и быстротечны! До сих пор, вспоминая о них, он ощущал головокружение, словно молодость, забытая, брошенная как ненужный фант в канаву на обочине дороге, возвращалась и робким сердечным спазмом напоминает о себе. «Он», тот самый властелин, которого все тогда именовали не иначе как «сиятельнейшим», уехал из Петербурга в Яссы. Он желал быть поближе к армии, осадившей турецкую крепость Измаил, чтобы лично руководить штурмом.

Скучающая императрица прогуливалась по дворцу, и вот тогда он, юный секунд-ротмистр гвардии Платон Зубов, попался ей на глаза. Он стоял в карауле у парадной лестницы Зимнего, и его стать приглянулась ей. Императрица перегнулась через перила лестницы и шепотом позвала его:

– А ну, паренек, иди ко мне, я что-то тебе скажу…

В жарких объятиях пролетела ночь, а наутро императрица сняла с пальца драгоценный перстень, выгребла из стола ассигнаций на сто тысяч рублей, все это свалила перед ним и… выгнала.

– Возьми пока да иди, – отпустила без всякого интереса. Как он был унижен, как оскорблен. Ведь он мечтал уже, что свалит наконец-то одноглазого фаворита, займет его место. Но все оказалось не так-то просто. Прозванная Фелицей за проницательный ум, Екатерина умела отличить личную забаву от государственной нужды, умела отделить важное от второстепенного. Сколько пришлось ему посуетиться, поинтриговать, поунижаться перед самой царицей и ее вельможами, чтобы заронить в ней сомнение, сбить с толку, придать себе значимости. Скольких союзников привлечь на свою сторону, отдавая им тайком и деньги, и драгоценности, которые дарила ему за утехи царица. Уж все говорили, что в столице у государыни «зуб ноет», только Потемкин оставался спокоен. Светлейший словно и не замечал жалких потуг юнца, он насмехался над ним. Обладатель полуцарства, он по утрам смотрел на турецкую крепость в подзорную трубу, одетый в бараний тулуп, под которым на голом теле болталась холщовая рубаха до колен, а на пальце у него сверкал брильянт величиной, что дорожный камень под ногой. И хотя не то что при дворе, в свите самого князя все намекали друг другу, да и светлейшему самому, что влияние нового любимчика царицы становится все ощутимее, прежний фаворит и ухом не вел, словно его это и не касалось – настолько был уверен в себе. Как уж выходил из себя от его спокойствия Платоша! Ему, молодому и горячему, приходилось ублажать вялое старческое тело монархини, расплывшееся с годами. Он беспрестанно хлопотал о ее больной пояснице, подносил грелку для суставов, веселился с ее внуками, на которых, по правде сказать, и глядеть не мог, так они его раздражали. А главное, он постоянно твердил венценосной старухе о своей пламенной страсти и по совету старого своего покровителя Салтыкова клеветал на светлейшего. Мол, вот Потемкин собирает под свои знамена казачьих атаманов. А казаки-то, они каковы, они вольницу любят. Только дай им спуск – явится из их рядов опять Емелька Пугачев, как пойдет по Руси новый бунт. Потемкин – это новый Мазепа, он опасен для трона, матушка, нельзя ему столько воли да силушки давать. Ох, поднимет мятеж, как пить дать! Берегись, матушка!