Игорь Пресняков - Чужая земля

– В своем случае – определенно нет; в вашем, с некоторыми натяжками и оговорками, – тоже. Поймите, мы все без исключения играем по чужим правилам. И нам необходимо либо их принимать, либо просто не жить в этой стране.

– И все же я предпочту остаться при своих принципах, – упрямо заключил доктор.

Постепенно натиск на Решетилова и Веньку усилился. Их стали допрашивать по два раза в сутки. Арестанты возвращались в камеру очень усталыми, но в целом довольными – их тактика отрицания всех обвинений продолжала действовать. Татарников, насколько мог, подбадривал Ковальчука; доктор же в поддержке не нуждался – Александр Никанорович пребывал в состоянии какого-то отчаянного подъема духа. Каждое утро не менее часа он делал гимнастику, скрупулезно повторяя курс перед вечерним допросом.

– Не утомительно? – с едва заметной завистью спрашивал Татарников.

– Готовлю себя к худшему, – отвечал доктор. – Принципиальность в наше время – великая роскошь, и за нее придется платить, раз уж решил.

Это не было бравадой – Александр Никанорович помнил свой арест в декабре 1918-го; помнил переполненную холодную камеру в подвале этой же тюрьмы; помнил побои и ночные расстрелы сотоварищей.

И тогда, и сейчас свиданий Решетилову не давали, и он написал дочери, пытаясь объясниться (впрочем, письмо приказали не отправлять).

Венька, по наивности начинающего революционера, пытался использовать допросы как трибуну для пропаганды идей «Союза молодых марксистов», тем более что следователи ему в этом не перечили. На любой заданный вопрос Ковальчук разражался многословной тирадой с использованием цитат из «основоположников». Терпеливо выслушав молодого человека, следователи отвечали контратакой из стандартных обвинений, увещеваний и угроз, помогая себе выдержками из покаянных признаний наименее стойких соратников Веньки по «Союзу». По плану Черногорова, Ковальчука должны были сначала измотать в этих «дискуссиях» (попутно занеся в протокол его неосторожные высказывания), а уж потом – «применить некоторое ужесточение».

Тридцать первого октября, вернувшись с очередного допроса, Решетилов объявил, что беды его закончились.

– Выпускают?! – в один голос выпалили соседи.

– Не обольщайтесь, – усмехнулся доктор. – На завтра назначен суд Особой тройки ГПУ. Все!

– Су-уд? – испуганно протянул Венька.

– Да-с, господа. Сегодня мне зачитали решение о том, что моему делу присвоен «особый статус» и что первого ноября уже состоится суд. Правильно, нечего церемониться… А честь-то какая! – Суд в выходной день, с присутствием самих товарищей Черногорова и Гринева!

Александр Никанорович театрально взмахнул рукой и по-мальчишески, не снимая ботинок, завалился на койку.

– И чем же ваша баталия может завершиться? – насторожился Татарников.

– А мне все едино, – беспечно ответил Решетилов. – Будь что будет. Я, признаться, даже рад, что все кончилось.

– Оно и видно, – покачал головой Татарников. – Бесстрашный вы человек! – Он кивнул Веньке: – Учитесь, юноша, у лучших представителей интеллигенции.

– Его и без того помотает, – опередил Ковальчука доктор.

Венька строго посмотрел на соседей.

– Создавая свой «Союз» и затем выступая на рабочем митинге, мы прекрасно понимали, чем это может грозить, – холодно проговорил он. – Наш «Союз» взял все лучшее из борьбы передовой русской интеллигенции.

– Да знаете ли вы, что это такое? – раздраженно спросил Решетилов. – Как вы можете «брать лучшее» у тех, о ком имеете лишь поверхностное представление?

– Не горячитесь, доктор… – попытался вклиниться Татарников.

– Нет уж, милейший! – с вызовом воскликнул Александр Никанорович. – Раз уж вы считаете, что наш юноша должен у меня поучиться, извольте, – поучу сполна, – он обратился к Веньке. – Кого это вы записали в «лучшие»?

– Э-эм… так ведь и так ясно… – растерянно пробормотал Ковальчук.

– Мне лично в этом вопросе ничего не ясно! – отрезал доктор.

– К лучшим представителям интеллигенции относятся все, начиная с Новикова и Радищева: декабристы, Герцен с Огаревым, Чернышевский, народовольцы…

– Сюда же Ленина присовокупить, – в тон добавил Решетилов.

– Что вы! Ленин у них – оппортунист, отступник, – хихикнул Татарников.

– Точно, – согласился Венька.

Доктор сделал наивное лицо:

– Позвольте, а где же логика? Вы ставите в традицию развития интеллигенции принцип революционной борьбы. Так, следуя ему, ваш Ленин – в той же упряжке!

– Он не мой, – скривился Венька.

– Ваш-ваш, – успокоил Александр Никанорович. – А чей же еще? Уж не мой и не господина Татарникова – точно… Итак, ваш Ленин – и есть логическое завершение развития интеллигенции. А где же Пушкин, Лермонтов, Гоголь?

– Ну… они – скорее литераторы, – пожал плечами Венька.

– А-га, – хитро протянул Решетилов. – The second logical nonsense!.. Не трудитесь понять, Вениамин, это – от интеллигенции неведомой вам породы… Значит, литераторы… – он поиграл бровями. – А как насчет Некрасова?

– Он, конечно, поэт, но более – революционный демократ, – уверенно заявил Венька.

– Чудно! – хлопнул в ладоши доктор. – Кстати, известно ли вам, чем зарабатывал на жизнь сей поэтичный демократ? Уж никак не виршами, мой пылкий юноша. Блаженной памяти Николай Алексеевич слыл самым знатным карточным бретером России! Так-то.

– Вы в понятии самого слова определитесь, – будто невзначай заметил Татарников.

Венька на секунду задумался и ответил:

– По-моему, интеллигенция – образованная часть общества, которая стремится к прогрессу, к справедливому обустройству мира.

Решетилов скорбно покачал головой:

– Наверняка и народовольцы, и Ленин с Троцким таковыми и являются. Ваше теперешнее местонахождение, Вениамин, – яркая иллюстрация их прогрессивной деятельности.

– Тогда сами и скажите, что к чему, – обиделся Ковальчук.

– О сути этого понятия спорят много, посему и не совсем правильно его столь категорично употреблять. Для меня интеллигенция – довольно разнообразный в сословном смысле слой, безусловно приемлющий нравственный примат разума. Она, я имею в виду интеллигенцию, безусловно, образованна, воспитана в традициях гуманизма, однако первое – лишь инструмент к пониманию мира и своей роли в нем. Отсюда – ее критичность, пытливость и терпимость к чужим мнениям и влияниям. Именно поэтому она – духовно всесословна, хотя и имеет внешние отличительные черты. «Революционные интеллигенты» – только кустистая ветвь пышного дерева. Поймите, и камер-юнкер Пушкин, и поручик Лермонтов, и граф Лев Николаевич Толстой – интеллигенты; как интеллигенты и Плеханов с Лениным. Отличие – в мере пресловутого русского мессианства и степени кругозора.