Елена Арсеньева - Бориска Прелукавый (Борис Годунов, Россия)

Ну, дух там или не дух, а все же для обережения от пагубы царь велел оцепить улицу стрелецким караулом, а также отправиться к Олёне четырем священникам с кадилами. Они выехали чуть раньше Годунова, и, когда царская карета остановилась перед часовенкой, стрельцы уже стояли вокруг, а все четверо монахов сгрудились возле провала в земле и размахивали кадилами.

Стоило Борису ступить на подножку, а с нее – на раскинутый в грязи ковер, шитый золотой нитью, как на земле зашевелилось нечто, поначалу принятое им за груду мусора или грязного тряпья. Однако у кучи обнаружилась всклокоченная голова, принакрытая обрывком мешковины (цвет торчащих из-под нее косм определить было невозможно), а потом и тело, едва прикрытое рубищем столь ветхим, что сквозь него сквозили кости, отчетливо выступающие из-под грязной до черноты кожи. Тотчас раздался звон цепей, и Борис понял, что перед ним знаменитая юродивая. Щиколотки и запястья ее были покрыты застарелыми кровавыми струпьями, какие бывает у кандальников после долгого пути в железах, а кое-где на изможденных конечностях заметны даже язвы с опарышами.

Брезгливый до дрожи, до тошноты Годунов едва подавил рвотную судорогу. Невнятным, каким-то утробным голосом, не озаботясь поздороваться с Олёной, он проговорил:

– Коли ты и впрямь все насквозь видишь, стало быть, ведаешь, зачем я к тебе явился. Так ли?

– Так, истинно так, – отвечала юродивая неожиданно звонким, по-девичьи чистым голосом.

Годунов недоверчиво вгляделся в щелочки глаз, почти неразличимые на морщинистом, опухшем, заскорузлом от грязи лице. Ему стало зябко от всепроникающего, цепкого взора ведуньи.

Да, старая ведьма не лжет. Хотя почему ведьма? Почему старая? Года ее никому не ведомы, а святость известна всем. Ну, словом, не лжет юродивая. А раз так…

– А раз так, знаешь, что хочу спросить у тебя? И ответ на мой вопрос знаешь?

– Знаю и то, и другое, – кивнула Олёна головой, которая из-за навязанного на нее лоскута мешковины казалась непомерно большой по сравнению с тщедушным, плоским, словно бы полудетским телом. – Коли пожелаешь, дам тебе ответ. Только раньше сам себе ответь – верно ли, что желаешь будущее проведать?

– Да, разумеется, – нетерпеливо бросил Борис и только тогда сообразил, что имела в виду Олёна. А если она предскажет беду?

Но обратного пути уже не было: Олёна смерила его неподвижным взглядом, потом поднесла руки к голове и так постояла некоторое время. Руки ее были тонки, словно две обугленные веточки. Качнулась несколько раз, будто легкий порыв ветра был для нее непереносим, и сделала знак монахине, стоявшей в почтительном отдалении. Та приблизилась. Олёна что-то проговорила слабым голосом, и монахиня обернулась к Борису:

– Велено твоим людям, государь, принести какое ни есть бревно и положить его вот здесь, перед церковью.

Борис оглянулся. Семен Никитич, стоявший тут же и ловивший каждое слово юродивой, все понял и отошел к кучке слуг, собравшихся невдалеке. Тотчас двое или трое ринулись к груде бревен, сложенных шагах в двадцати и назначенных, очевидно, для постройки дома (стены уже начали вязать), взяли одно бревно и, поднеся к церкви, почтительно и боязливо положили перед юродивой.

Олёна опять что-то едва слышно шепнула, а монахиня повторила громким голосом:

– Пусть все священники твои, государь, что задымили нас своими кадилами, приблизятся к бревну и кадят над ним.

Приказание было тотчас исполнено, хотя смысла его никто не понимал. Борис исподтишка поглядывал на замершую юродивую, на монахиню, ожидавшую ее знака, на Семена, который отчего-то сделался смертельно бледен.

И вдруг словно бы чья-то ледяная рука прошлась по спине Бориса Федоровича… И потом ему чудилось, будто он понял смысл предсказания еще прежде, чем Олёна изрекла:

– Вот так же будешь ты лежать, недвижим, словно бревно, и твои священники будут кадить над тобой!

А потом она осела на землю, где стояла, и снова замерла безгласной, равнодушной ко всему кучей ветхого тряпья.

Борис ушел дрожа, изо всех сил убеждая себя не верить безумной. Они ошибаются, прорицатели! Варвара предсказала ему семь лет власти, он на троне уже восемь. И что вообще сие значит: «Будешь ты лежать, недвижим, словно бревно, и твои священники будут кадить над тобой»? Все люди когда-нибудь умрут, все будут бревнами лежать, над всеми будут священники петь! И все же он обеспокоился. Мысли о Дмитрии не оставляли его.

Одно из двух: или Бог и правда уберег отпрыска Марии Нагой, отвел руку Битяговского и Волоховых, – или тот, кто подступил к Москве на челе польского войска, в самом деле вор и Самозванец, расстриженный поп и прочая, и прочая, и прочая. Кстати сказать, армия его уже не только и не столько польская, сколько русская, ведь множество воевод со своими полками приняли сторону претендента, выражаясь по-европейски. Изменники, неверующие… Аки дети малые, коим лишь бы игрушка поновее да позабавнее!

И Годунов решил повидаться с инокиней Марфой, некогда звавшейся Марьей Нагой и бывшей седьмой женой Ивана Грозного.

Он никого не взял с собой, кроме жены. Поднявшийся к трону из самых низов, отлично знающий, что русский двор в смутное его время – сборище ядовитых пауков, посаженных в одну корчагу, Борис не верил никому и никогда. Ну, разве что жене своей Марье доверял. Дочь Малюты Скуратова, рабски служившего Грозному, бывшего ему верным псом, Марья Григорьевна (настоящее имя Малюты Скуратова – Григорий Ефимович Скуратов-Бельский) унаследовала от батюшки черты такой же собачьей верности господину и повелителю. Борис Федорович был ее мужем, господином и повелителем, а стало быть, Марья Григорьевна готова была лизать его руки и оправдывать всякое его деяние. Ближе и доверенней человека, чем жена, у Годунова не было. Ну да, они ведь сидят в одной лодке. Когда колеблется трон под Борисом, колеблется он и под супругой его. А потому и злобствовала Марья Григорьевна, стоя подбочась пред сухоликой, сухореброй, словно бы источенной годами и лишениями инокиней Марфой, спешно доставленной из убогого Выксунского монастыря, где обреталась четырнадцать лет, в Москву, в Новодевичью обитель, потому и орала истошно:

– Говори, сука поганая, жив твой сын Дмитрий или помер? Говори!

Монахиня, почуяв силу свою и слабость государеву, вдруг гордо выпрямилась и ответила с долей неизжитого ехидства:

– Кому знать об этом, как не мужу твоему?

Намекнула, словно иглой кольнула в открытую рану!

Борис – тот сдержался, только губами пожевал, точно бы проглотил горькое. Ну а жена его, вдруг обезумев от ярости, схватила подсвечник и кинулась вперед, тыркая огнем в лицо инокини:

– Издеваться вздумала, тварь? Забыла, с кем говоришь? Царь перед тобой!