Елена Арсеньева - Недостижимая корона (Марина Мнишек, Польша – Россия)

Пан Юрий Мнишек, воевода сендомирский, хоть убейте, не понимал, за что в его дочку напропалую влюбляются глупые шляхтичи и даже стреляют друг в дружку на дуэлях. За что девчонку считают признанной чаровницей? Даже сам король Сигизмунд недавно предлагал панне Марианне сделаться его любовницей. Что он нашел в этой сухореброй маленькой птичке? А она, эта заносчивая краля, отказала!

Конечно, Марианна отказала. Королевская постель ее не влекла. Вот если бы Сигизмунд предложил ей трон! Предложил бы разделить с ним власть! Но король уже женат, и ему было с кем делить трон и власть…

Отчего-то она верила, что рождена именно для трона. Рождена, чтобы властвовать! Поэтому ей не слишком значительной казалась партия, которую сделала ее младшая сестра Урсула: она вышла за магната Константина Вишневецкого. Все считали, что это блестящая партия. Но Марианна косоротилась и перебирала женихов. То одному откажет, то другому… Словно и впрямь ждет принца-королевича, красавца зачарованного, наследника несметных богатств и власти над сказочным королевством, сердито думал пан Мнишек. О таких царевичах-королевичах красно да сладко поют песнопевцы. Но песни и сказки – сладкая ложь. Неужто можно верить в чудеса? Воевода сендомирский уже стал бояться, как бы привередливая дочка не засиделась в девках.

Его опасения разделяла Барбара Казановская, камеристка панны Марианны. Ох, переборчива девчонка! Постареет, поблекнет – ну куда ее потом девать? Придется отцу отдавать ее за первого встречного, да еще спасибо сказать, если кто посватается.

Марианна ждала королевича, но посватался за нее… конюх.

Этот конюх впервые увидал прекрасную панну на псарне. Она приехала выбрать себе щенка из нового помета борзых, и Григорий (так звали этого русского бродягу, беглого монаха, поступившего в услужение к брагинскому кастеляну Адаму Вишневецкому, в гости к которому прибыли его брат Константин с тестем, женой и ее сестрицей) потерял голову с одного взгляда.

Чтобы прелестная панна не испачкала в грязи свои крошечные ножки, Григорий бросил в грязь кунтуш, выстилая ей путь, а потом забыл одеться – до того ошалел от любви. Очи Марианны словно бы отравили его. С той самой минуты он хотел только ее, ее одну. Погруженный в мечты о недостижимой красоте, он застудился под ноябрьским ветром и студеным дождем, слег в постель и написал в полубреду горячечное послание, которое украдкой бросил в окошко панны Марианны.

Уже само по себе удивительно, чтобы какой-то конюх да псарь (этот Гжегош, как кликали его поляки, не гнушался никакой работой) знал грамоте и писал весьма витиеватым слогом. Но то, что он писал, было и вовсе диковинно!

«Поверьте, прекрасная дама: тот несчастный, который до безумия любит вас, дал бы выпустить себе по капле всю кровь, чтобы подтвердить правдивость каждого своего слова. Вы взошли на тусклом небосклоне моей жизни, словно ослепительная звезда, любовь к вам окрылила меня. Благодаря вам я понял: настало время сознаться, открыть свое истинное имя. Довольно влачить жалкий жребий, навязанный мне убийцей моего отца и гонителем моей матери, пора смело взглянуть в глаза своей Судьбе, принять ее поцелуй – или тот губительный удар, который вновь низвергнет меня, ожившего мертвеца, в царство призраков, откуда я вышел ненадолго, поскольку тень отца моего меня воодушевила.

Знайте, панна Марианна: будь я тем, кем меня привыкли считать окружающие, то есть наемным хлопцем Гжегошем или беглым монахом Григорием Отрепьевым, я предпочел бы умереть от безответной любви к вам, но не осквернить ваш слух своим убожеством. Но обстоятельства моего происхождения позволяют обратиться к вам почти на равных, ибо я есть не кто иной, как младший сын царя Ивана Васильевича, прозванного Грозным, и его жены Марии Нагой. Имя мое Дмитрий Иванович, и если бы сложились обстоятельства в мою пользу, я воссел бы на российский трон и звался бы Дмитрием Первым…»

(Заметим в скобках: возможность того, что человек, называемый в официальной русской историографии Лжедмитрием I или Самозванцем, на самом деле был сыном Ивана Грозного и Марьи Нагой, допускал, в частности, Н. Костомаров, который даже приводил ряд доказательств в пользу этой версии (см. его работы «Кто был Лжедмитрий?», «По вопросу о личности первого Самозванца»). В любом случае никто определенно не знает, кем был Дмитрий, потому что и Костомаров, и К. Валишевский, и многие другие историки весьма скептически относятся к отождествлению его с Гришкой Отрепьевым и высказываются, что это могло быть пропагандистским шагом Годунова – с целью скомпрометировать соперника. Точно так же допускается, что Романовы приложили немало усилий, чтобы уничтожить все свидетельства личности Дмитрия Первого, ибо признать его сыном Грозного было абсолютно не в их интересах. Как-никак Филарет Романов, отец царя Михаила Федоровича, был соучастником Василия Шуйского при свержении Самозванца.)

Пронырливому Мнишку и просвещенным Вишневецким было ведомо, что царевич Дмитрий, сосланный вместе с матерью своей, седьмой женой Грозного Марьей Нагой, в Углич, там и погиб еще в 1591 году, сам себя зарезав по нечаянности ножичком. Однако ходили упорные слухи, что зарезался он вовсе не сам, а Борис Годунов, бывший в ту пору истинным правителем России (даром что на троне сидел венчанный царь Федор Иванович, старший брат Дмитрия!), столь жутким образом обеспечил власть за собой.

Но вот поди ж ты! Царевич живой объявился!

Конечно, измыслить можно всякое. Однако в доказательство Гжегош предъявил крест из чистого золота, весь осыпанный алмазами, с изображением русского двуглавого орла в середине. Но даже не только и не столько крест заставил братьев Вишневецких, а потом и пана Мнишка поверить словам Григория, вернее, Дмитрия.

Когда к нему внимательней присмотрелись, то обнаружили: в каждом его слове, в повадке, во всей его натуре сквозило истинно царственное достоинство, даром что был собою хлопец неказист. Росту он был среднего, даже невысокого, с лицом круглым, а волосы имели рыжеватый оттенок. Правда, очи редкостного темно-голубого цвета напоминали глубокое вечернее небо, и очи сии были самым приятным в его лице. Но сложения молодой человек был крепкого и руки его отличались необычайной силой. Кроме того, он оказался хорошо образован, знал не только польский, но и латынь, а в удали превосходил многих родовитых шляхтичей. Не было равных ему в верховой езде и в умении стрелять в цель. И язык у него был подвешен чрезвычайно удачно. Во всяком случае, историю своего чудесного спасения из Углича, от подосланных Годуновым убийц, он излагал весьма складно. Право, сам Цицерон не мог быть более красноречивым!