Виктор Суворов - Контроль

– Горячая, как печка мартеновская в металлургическом городе Магнитогорске.

– Полотенце вымочить да протереть лицо.

Мечется Жар-птица в бреду, стонет. Товарища Сталина требует. Коснулся Сей Сеич губ ее полотенцем мокрым, она и припала к холодному. Ах, головы свиные: не сообразили напоить.

– Ну-ка, товарищ Холованов, воду несите, да со льдом.

Жадно пьет Жар-птица, проливая воду и захлебываясь.

– Ну-ка, товарищ Холованов, давай девку раздевать и телеграфируйте в Москву, пущай научного профессора к поезду выставят.

Проблема Холованову: что Сталину сообщать?

Выполнила Жар-птица задачу или нет? «Контроль-блок» она с собой не принесла, что из этого следует? Она его уничтожила или не нашла? Если «Контроль-блок» остался в руках Ежова и его ребят, то надо бросать карты: игра проиграна. Если она его уничтожила, то наступило равновесие: Ежов не может взять под контроль системы связи и Сталин не может. В этой ситуации можно проиграть, а можно и выиграть. Может быть и лучшая ситуация: она добыла «Контроль-блок», но боялась его нести с собой и где-то спрятала. Вот это почти победа: привести ее в чувство и спросить, где блок спрятала… Не выполнив задания, хотя бы частично, не пришла бы Жар-птица к поезду. На многое надеяться нельзя, но, видимо, минимум она сделала.

Прет «Главспецремстрой», разгоняет все поезда с пути своего. Прет – только синим огнем светофоры перед ним горят. Только курьерские из Хабаровска и Владивостока на запасных путях жмутся, дорогу уступая.

Прет «Главспецремстрой», а впереди него слух и позади слух до самого Владивостока: троцкисты путь заминировали и взорвали правительственный поезд, правда, пустой, без товарища Сталина. К месту катастрофы со всего Союза ремпоезда стягивают. Курьерской скоростью. Ломая графики движения. Зря не стали бы.

Ночь над Москвой.

Один Сталин.

Пришла правительственная. Зашифрована личным сталинским шифром в три каскада. Секретарь товарищ Поскребышев расшифровал два первых каскада, подал Сталину листок и исчез. Снова Сталин один. Достал из сейфа шифровальный блокнот, разобрал текст. Получилось: «БЛОК НЕЙТРАЛИЗОВАН ТЧК ДРАКОН ТЧК».

Оторвал Сталин использованный лист шифровального блокнота, поднес спичку. Бумага в шифровальных блокнотах тем хороша, что по составу своему к целлюлозным взрывчатым веществам близка: возгорается легким хлопком, сгорает мгновенно, почти взрывается, и пепла не оставляет. Сгорает бумага шифровальных блокнотов так быстро, что пальцев не обжигает: пых и нет бумажки.

Правильно Холованов делает, что посылает короткие сообщения. Длинное расшифровывать час. Да и каналы связи непонятно кем сейчас контролируются. Сообщение означает: ни Ежов, ни Фриновский, ни Бочаров, ни Берман взять под контроль всю связь страны не могут. Но и он, Сталин, тоже не может. Равновесие сил.

Усмехнулся Сталин веселым дьяволом.

Прет «Главспецремстрой», а спецпроводник Сей Сеич Жар-птицу кормить пытается.

– Ну-ка, товарищ Холованов, голову ее держите. Сдохнет девка до Москвы. Скелет один от ходьбы остался. Ни виду, ни жирности. Страшнее балерины. Товарищу Сталину показать стыдно. Но мы ее – бульончиком куриным. Не хочет. Морду воротит. Никакой в ней сознательности, а морду все равно воротит, знать, нутро принимать отказывается. А мы ей икорочки. Пользительна икорочка. И питательна. Опять морду воротит. А вы, товарищ Холованов, покрепче держите. Покрепче. Чтоб не воротила. Вот так. Мы ей икорочки. Во. Понравилось. И еще. Так. Кусается. Глядите, кусается. Как котенок прозаический.

Длинный черный «Линкольн» с круглыми боками и зеленоватыми стеклами трехдюймовой толщины зашуршал шинами перед величественным гранитным подъездом. Вышел человек в сапогах, в серой распахнутой солдатской шинели, в зеленом картузе, взбежал по ступеням и, навалившись, отворил многотонную дверь, которая бесшумно и плавно ему подчинилась.

Дверь должны открывать сержанты государственной безопасности, но в четыре часа холодной октябрьской ночи первый сержант понадеялся на второго, второй – на первого. И оба решили: пусть уж товарищ сам дверь открывает. Ночь беспросветная, в такое время важные персоны здание покидают, а не приходят в него. Ясно, посетитель не из важных. Так пусть уж сам. Да и шинелька на товарище не того… Важные персоны в таких не ходят.

В общем, вышло так, что ночному посетителю самому дверь открывать пришлось.

Холод ночи ворвался в теплый мраморный вестибюль. Два сержанта-часовых скрестили штыки перед вошедшим, и появившийся неизвестно откуда розовый лейтенант государственной безопасности (со знаками различия капитана) требовательно протянул руку: «Вы от кого, товарищ? Ваш пропуск!»

Медленно повернул вошедший голову влево и посмотрел в глаза сержанту. Дрогнула у того винтовка. Незаметно дрогнула. У винтовки длинный тонкий штык. Кончик штыка вроде худой чувствительной стрелки точного прибора. Вот этот-то кончик и дрогнул. Заметить это мог только тот, кто рядом стоял и внимательно за кончиком штыка следил. Но кто в четыре ночи мог стоять рядом с сержантом государственной безопасности и рассматривать кончик его штыка? Так что у историков на этот счет разные мнения: одни доказывают, что дрогнул кончик штыка, другие – не дрогнул. Я лично склоняюсь к тому, что все ж таки дрогнул. Но чуть заметно.

Как бы там ни было, дрогнул он или нет, но отошел штык, открывая вошедшему дорогу. Повернул человек в шинели голову вправо и посмотрел в глаза другому сержанту. И второй штык дрогнул. Незаметно совсем. И тоже отошел.

Тогда человек в солдатской шинели посмотрел в глаза лейтенанту. Смутился лейтенант. Потупился. Отвел взгляд на большие стенные часы и постарался запомнить время. Стрелки показывали 3 часа 56 минут. Не знал лейтенант, зачем надо запоминать время. А была это просто защитная реакция мозга. Лейтенант существом своим понял, что это – ОН. Но сознанию надо время, чтобы смириться с новостью такой сокрушающей силы. Психология наша устроена так, что в ситуациях, отличающихся крайней остротой и драматизмом, возникает тормозящая реакция мозга, которая не позволяет совершенно необычной новости мгновенно распространиться страшным ударом по всему телу. Мозг не желает принимать такую новость быстро и сразу и смягчает ее тысячей протестов: такого быть не может! Никогда!

Это просто невероятно. Почему ночью? Почему без предупреждения? Почему без охраны? Почему машина сразу ушла, не дожидаясь? Что ж он так, один и остался? Почему была только одна машина? Почему без сопровождения? Он никогда не ходит один. Тем более – ночью. Это не он! Не похож. На портретах он другой совсем. А если просто двойник? Загримировали двойника и проверяют бдительность…