Юрий Бурносов - Четыре всадника

Они вполне сносно разместились на спине лошади, полученной Фольконом в Люддерзи, и поехали за предводителем разбойников, который даже в кромешной темноте без труда находил дорогу. В клетке тихонько скреблись и ворчали карлики; кричали в лесу ночные птицы, которым, верно, было раздолье вопреки чужой беде.

— Верно, вы и сами понимаете, молодой хире, что мы должны расстаться, как только въедем в столицу, — сказал Фронг, попридержав свою лошадь и поравнявшись с юношей. — Я не сделал вам ничего дурного, сейчас я ваш проводник, а в случае чего и защитник, от вас же прошу одного: помогите мне попасть в город. Скорее всего, на трактах выставлены заставы, и ваша бляха герцогского чиновника будет мне защитою.

— Что ж, я помогу вам, — согласился юный Фолькон.

И в самом деле, он не испытывал никаких угрызений совести оттого, что помогал разбойнику, человеку, с коим должно бы ему бороться. Видимо, странные пришли времена, странные и необычные… С такими мыслями ехал Мальтус Фолькон по ночной дороге, слушая, как шумит море, как сопит за спиною Оггле Свонк и как шуршат в своей клетке гнусные карлики.

Фрате Гвиттон, сиречь аббат Тристан, заявил, что отправится с Бофранком, ибо также имеет неотложные дела и полагает, что его тщания станут полезны не менее прочих.

Бофранк не видел причин отказывать, тем более снаружи стало заметно тише, а мимо окон то и дело проходили или проезжали патрули — видимо, грейскомиссар Фолькон опамятовался и восстановил власть над городом, утраченную вследствие тьмы и внезапного нашествия оживших мертвецов.

— Что заставило тебя скрывать истинное имя, Тристан? — спросил Бофранк, довольно быстро, несмотря на хромоту, шагавший по темной улице.

Семенивший следом брат его, едва переведя дух, отвечал:

— Позволь мне не говорить сейчас о причинах подобного поступка… Поверь лишь, что в том мне большая нужда, ибо гости твои…

— Гостям моим я доверяю, Тристан, а вот с чем ты таишься?.. Но полно; скажи мне, как чувствует себя отец?

— Когда я оставил его, он чувствовал себя неплохо. Твой последний визит принес ему немало переживаний, и…

— Оставим и это, ибо не желаю выслушивать упреков; главное, что он жив, — холодно оборвал брата Бофранк. — Следующий вопрос мой таков: отчего хире Кнерц предостерег меня против тебя, сказавши: «Брат ваш суть не то, что вы о нем думаете»?

— Он так сказал? — в возмущении воскликнул толстый аббат. — Гнусный интриган! Как смеет он?! Уверяю, я и не видел ранее этого гадкого старикашку, не говоря уж о знакомстве с ним.

— Он и не говорил о знакомстве, а лишь передал мне слова человека, коему я доверяю, — сухо сказал Бофранк. — Рассудив, что ты все же брат мой, я не стал ничего говорить прилюдно, но подозрения мои укрепились, особливо после того, как ты скрыл свое имя.

— Говорю же, на то есть причина! — уверил аббат. — Но посмотри, Хаиме, что это вон там?!

В голосе брата прозвучал немалый ужас, и Бофранк тотчас остановился, дабы вглядеться во тьму. Он не видел, как толстяк воздел руку, в которой сжимал увесистый каменный пест — Тристан прихватил его на кухне и скрывал до поры под одеждою, — и с силой ударил субкомиссара по голове.

Поскольку толстяк был гораздо ниже брата, удар пришелся по касательной, однако же был он чувствительный: Бофранк, коротко вскрикнув, пал на колени, постоял так несколько мгновений и рухнул лицом вниз на булыжники мостовой.

Тристан осторожно ткнул субкомиссара носком башмака. Бофранк никак не отозвался на сие действие, и преступный брат его, бормоча под нос выражения, никак не приличествующие священнослужителю, поспешил прочь, отшвырнув в сторону ненужный более пест.

Он бежал, оскальзываясь на сырых булыжниках, и холодный ветер трепал полы его одеяния. Ужас содеянного все глубже проникал в душу Тристана; однако аббат увещевал себя тем, что деяние это при всей своей порочности, по сути, благое и тот, кто послал его, будет доволен…

С такими мыслями аббат, пыхтя и задыхаясь, ибо бег, как известно, куда как вреден людям подобной тучности, добрался до кованых ворот кладбища Святой Мианеллы и отворил их со всей предосторожностью. Петли чуть скрипнули; верно, в иной день это услыхал бы кладбищенский смотритель, но нынче он, коли и был жив, верно, прятался в своей хижине.

Оживших мертвецов, кои, по идее, обязаны были находиться на кладбище в больших количествах, Тристан не обнаружил. Некоторые могилы оказались разрыты изнутри, иные стояли нетронутыми — надобно полагать, их обитатели так и не смогли выбраться наружу. Осторожно пробираясь меж могил, Тристан искал огромный вяз, который, как было ему сказано, произрастал в самом центре кладбища.

Вяз в самом деле оказался огромен, однако аббат обнаружил его, лишь приблизившись почти вплотную: тьма по-прежнему покрывала все вокруг, а факела у Тристана не имелось, да и зажигать его означало привлекать к себе ненужное внимание.

Из темноты послышался приглушенный шепот:

— Аббат Тристан? Это вы?

— Да-да, я аббат Тристан Бофранк, — облегченно выдохнул толстяк.

— Можете называть меня фрате Хауке. Однако вы опоздали, — укоризненно заметил человек, подходя ближе.

— Обстоятельства сложились таковым образом, что я никак не успевал ранее.

— Что ж, вот вы здесь. Скажите, фрате Тристан, исполнено ли повеление?

— Исполнено.

— И я могу доложить о сем грейсфрате?

— Разумеется, фрате Хауке. Но когда я смогу получить…

— …свою награду? Можете считать, что вы почти прошли посвящение, фрате Тристан, и награда уже близка.

…Лик ангела был столь чуден и светел, что Хаиме Бофранк зажмурил было глаза свои, но с удивлением ощутил, что не в силах сделать этого.

— Не стоит отвращать взор свой от того, что приятно и прекрасно, — с легкою укоризною молвил ангел, и глас его был еще более премилым, нежели образ.

— Где я? — пробормотал Бофранк, и слова эти вырвались изо рта его, словно мерзкое воронье карканье.

— Не стоит спрашивать, где ты, коли все равно не суждено этого понять. Скажи мне лучше, Хаиме Бофранк, добру ли ты служишь иль худу?

— Знать бы мне… — прошептал Бофранк.

— Уже и то хорошо, когда не знаешь; куда хуже было бы, знай ты твердо, что душа твоя во тьме, а сердце — во злобе. Тернист и скользок путь твой, и нет тебе ни фонаря, ни посоха… Но помни, Хаиме Бофранк: иного пути у тебя уже нет, и что ни сделаешь ты, все будет к добру иль худу, и ничего уж потом не поправишь. Вспомни об этом, когда будет нужда! А покамест я удалюсь, а ты оставайся…