Елена Афанасьева - Колодец в небо

Но щеки моих оправданий не слушают, горячей своей пунцовости не теряют.

И.М., выдав неодобрительное заключение на детские стихи «Володеньки», ушла в театр, где дают сегодня такую непролетарскую «Принцессу Турандот». Пролетарский поэт Мефодьев Иван выступает на каком-то митинге. Опустевшая позавчера комнатенка Клавдии и Кондрата еще опечатана, и, проходя мимо двери, заклеенной полоской бумаги в клеточку с огромной пугающей печатью, я не могу заставить себя не ежиться. Снова смерть. И снова опечатанная комната. Вторая за одну только неделю в одной только квартире. Не многовато ли?..

Уложив Вилли, возвращаюсь к своему «Ремингтону». «Жизнь – концерт. Изящно, тонно стукай в буквы «ремингтона»…» Не одобряемый ныне Ильзой Михайловной Володенька стихи свои, поди, пишет от руки, а мне, как он говорит, «тонно» чужие опусы достаются. И «почерк ртути», что «ест глаза».

Что со мной? Почему я то и дело смотрю на часы? Половина девятого, без двадцати, без четверти, успеть бы, еще две с половиной страницы… без одиннадцати, без трех, без двух… ух… Бумс-быль-былинь-бум-бом! Успею? С боем мелодичных старых часов, перенесенных после смерти Елены Францевны в мою комнату, вытаскиваю из машинки последнюю отпечатанную страницу обещанной N.N. главы. Успела! Где же он?

Но его нет. И нет. И нет.

И часы, которые только что бежали, летели, вгоняя мои пальцы в захлебывающийся скоростью ритм, теперь словно замерли и лениво сонным маятником перекатываются из стороны в сторону – ти-и-ик-тааак-ти-и-ик-таа… И столь же лениво, будто через силу перешагивают с черты на черту.

Пять минут десятого, восемь минут, семнадцать… Где же он? Неужели не придет? И зря спешила. И все зря, все зря, все.. А что «все»? Двадцать одна минута, двадцать пять… половина – бумс-быль, без двадцати девяти…

Кажется, И.М. что-то заметила. Или совпадение. Уходя в театр, уже у дверей моя «больше чем соседка» как-то некстати произнесла: «Околдовала его бестия! Ох, околдовала! И не любит он ее, а, как одурманенный, вырваться не может. Или любит? Только любовь такая не от Бога, а от дьявола!» Как в пустоту сказала, но предназначалось сказанное мне.

Казалось бы, мне что с того, что этого немолодого уже – лет сорок ему, поди! – профессора искусствоведения околдовала его жена. Мало ли у меня околдованных заказчиков. Кого, как Кольцова, служение пролетарскому делу околдовывает, кого, как доктора Клейна, служение делу борьбы с сифилисом – пока допечатала для «Макиза» брошюру Клейна, чуть со стыда не умерла. Колдовства хватает. Но не от каждого колдовства у меня сердце выпрыгивает из груди.

Околдовала…

В тот раз в их доме в Крапивенском Ляля смотрела на него уверенно. Слишком уверенно для любящей женщины. Сухо и властно. Значит ли это, что она околдовала его?

Уйти от сухой Ляли к той белокурой Вере, что мечтала подарить ему доставшуюся мне камею, он не захотел. Или не смог. А белокурая Вера ему больше чем Ляля подходила. Внешне, конечно. Про все остальное не мне судить. Елена Францевна в таких случаях говорила: «Где уж нецелованной про любовь знать!» Вот уж присказка ее к месту…

Без пятнадцати десять, а он еще в девять быть обещал…

Без десяти…

Без трех…

Звонок!

– Опоздал. Простите великодушно, я опоздал…

И дальше все, будто бы во сне, будто бы не со мной.

N.N. что-то говорит. Отвечаю, и сама не понимаю, что отвечаю. И что это отвечаю я, тоже не понимаю. Голос живет отдельной жизнью. Кажется, что голос вышел из моего существа, а существо вышло из тела, и я никак не могу собрать себя воедино. Мысли отдельно, слова отдельно, а сердце, сбив ритм стенных часов, забежало вперед. У опередившего сознание сердца случился май, хотя за темным окном декабрь.

Говорю, говорю. Сама не понимаю, что говорю. И слова какие-то пустые, бессмысленные. Рассказываю о прирезавших друг друга соседях.

– Следователи с целым чемоданом всяких приспособлений приезжали, отпечатки пальцев снимали. У нас с Ильзой Михайловной руки от их порошка до сих пор не отмылись. И эти сыщики удивлялись, как это Клавка с Кондратом все в комнате так разворотили и как друг друга убили.

Мне бы дрожать от страха при одном воспоминании о ножах, торчавших из тел моих соседей, а я едва не тону в заливающей меня радости, когда N.N. говорит, что волнуется за меня:

– Убийства в вашей квартире, а теперь еще и эта камея бесценная… Не приведи чего Господь!

Волнуется!

Он за меня волнуется!

Ему не безразлично, что будет со мной!

Чтобы скрыть глуповатую от радости улыбку, почти не думая, отвечаю, что волноваться за меня нечего.

– …а за камею тем более. Домом этим Елена Францевна прежде владела. Старушка много его тайн знала. Соседи и не подозревают, что в их комнатах скрыто!

Говорю, чтобы хоть что-то говорить. Лишь бы не молчать, лишь бы в случившейся тишине он не услышал стук моего сердца.

– Думаете, наша партийная дама знает, среди чего живет!

По правде говоря, я и понятия не имею, что уж такого особенного может быть скрыто в бывшем холле, где за выгородкой живет еще не вернувшаяся с партсобрания соседка. Только бы Виленчик теперь от какого-нибудь страшного сна не пробудился! Не то придется бежать его успокаивать, в туалет вести и снова спать укладывать, а что, если N.N. ждать не будет, уйдет?! Когда калмычка дома, она на крики сына внимания не обращает, спит как убитая, но бежать успокаивать Вилли в ее присутствии мне как-то неловко. Но когда соседки нет, я не выдерживаю, бегу мальчика утешать. Страшные сны, они в любом детстве бывают, что в моем полукняжеском, что в его насквозь советском.

Но теперь калмычонок, словно восприняв мои мысленные молитвы, крепко спит.

– Вам с Ильзой Михайловной прежняя хозяйка, надеюсь, успела раскрыть часть своих тайн? Есть где спрятать камею? – смеется N.N.

Говорим, говорим… Сами не знаем, что говорим… И не важно, что говорить, важно говорить. И вместе быть. Главное ведь все равно не расслышать ушами.

Говорим, говорим, и слова такие сумбурные, глупые. Про опечатки, про плату за каждый лист, про тонкости резьбы по сардониксу, про тайники этого дома.

Уходя, с порога моей комнатенки он оборачивается. Свет приглушенной лампы, отражаясь в зеркале, падает на буфет, около которого стою я.

– Вы так прекрасны в этом отраженном свете, что если б я хоть на минуту забыл правила приличия…

– Забудьте…

«Боже мой, мне же никогда не нравились далеко не юные красавцы с усами!» – успеет промелькнуть у меня в голове.

И все…

* * *

Позднее режиссеры кино придумают протянутый во времени монтаж, в котором одно ключевое событие показывается глазами разных персонажей, с разных ракурсов, и оттого длится-длится-длится. Много дольше, чем это возможно в реальности, но ровно столько, сколько событие это длится в вечности.